Вечер 7 Кухонная энциклопедия поросенка Габ-Габа ― Хью Лофтинг
После нескольких слов о диете великий писатель рассказывает, как однажды прекрасный закат вдохновил его написать произведение совершенно самостоятельное
И снова в очаге на кухне Доктора Дулитла весело гудел огонь, и, хотя еще не кончилась зима, было так тепло, что казалось, лето не за горами.
Добрая Чичи таскала хворост; поленья, которые оказывались для нее слишком тяжелы, она катила перед собой, как бочку. На полу валялись кусочки коры, мусор, но Чичи прошлась по кухне метлой. И когда она уселась и приготовилась слушать, пол сиял так, что осталась бы довольна даже Даб-Даб.
Доктор Дулитл возился с аквариумом у себя наверху — приручал редкие морские растения. А когда он работал, никому — ни под каким видом — не позволялось ему мешать.
Все остальные собрались в кухне. Слушать «авторские чтения» Габ-Габа уже вошло у нас в обычай. Даб-Даб все еще относилась к его трудам с презрением, какого, по ее мнению, они заслуживали. Но мы заметили, что она почти всегда приходит послушать, и стали подозревать, что Кухонная энциклопедия больше не кажется ей такой чепухой, как поначалу. К тому же она перестала гнать нас в постель в положенный час. Так что порой утро начинало светиться за окнами бледно-голубым светом, прежде чем заканчивалась лекция Габ-Габа об искусстве питания.
Филин Гу-Гу и попугай Полинезия никогда не говорили сразу помногу. Видимо, поэтому они без особых усилий заслужили репутацию очень мудрых птиц. Я всегда слушал с любопытством, потому что никогда не мог угадать, чем удивит нас на этот раз великий писатель.
Воробей Чипсайд и белая мышка даже не скрывали, что обожают лекции профессора Габ-Габа, и покатывались от смеха или хихикали, как школьники, когда какое-нибудь место им особенно нравилось.
Даже ворчун Джип перебивал все реже и реже, а когда все же вмешивался, казалось, что он, скорее, притворяется — потому что, видимо, считает своим долгом критиковать, — чем высказывает истинное мнение.
В этот вечер Доктор салатных наук что-то запаздывал. А когда он наконец появился, белая мышка, которая вот уже полчаса нетерпеливо теребила свои белые шелковистые усики, потребовала объяснить, почему он опоздал.
— Я перечитывал «Книгу о кухонных снах», — ответил Габ-Габ.
— Зачем это? — спросила белая мышка.
— О, это не очень существенная работа, — сказал Габ-Габ. — Так, пустяки. Но я подумал, что все равно ее стоит просмотреть. Она будто бы объясняет значение снов. Например, если вам приснилось, что вы едите капусту брокколи, то, утверждает книга, можете быть уверены, с вами непременно случится какая-нибудь неприятность. И наоборот, если вы во сне плотно пообедаете репой, вам очень скоро повезет в делах или в любви.
Но больше всего меня задержал визит к доктору Мазурику. Дело в том, что доктор Мазурик давал объявление в газетах, что может заставить похудеть с помощью не диеты, а мысленной тренировки.
— Что такое диета? — спросила белая мышка.
— Диета, — ответил Габ-Габ, — это когда не ешь того, что любишь есть, а ешь то, чего не любишь. Я несколько поправился за последнее время и решил попробовать мысленную тренировку — это как-то приятнее, чем диета. Но я был крайне разочарован. Метод доктора Мазурика основан на том, что ты без конца повторяешь: «Ну-ка, брюшко, убирайся и назад не возвращайся!» Однако на мою фигуру это почему-то совершенно не действовало.
При условии, что вы произнесли заговор несколько раз подряд, вам разрешалось съесть все, что угодно, — мысленно, то есть, в уме. Он выписал мне прекрасные блюда: артишоки, картофель, спагетти, фаршированные финики, гренки с сыром и т. д., — о которых я должен был думать на завтрак, на обед и на ужин. Предполагалось, что это полностью меня насытит. Ничего подобного. Только вызывало бешеный аппетит. А все, что мне было разрешено, — по капельке ячменного отвара утром и в полдень. Остальное время можно было только думать о еде. И если бы у меня не хватило присутствия духа положить три-четыре яблока под подушку на ночь, кто знает, что бы со мной случилось. Не думаю, что еще когда-нибудь обращусь к доктору Мазурику. Он берет большие гонорары и называет это «Метод мысленной тренировки доктора Мазурика для страдающих ожирением».
— Ожирение? — переспросила белая мышка. — Это то же самое, что озверение?
— Да, — буркнул Джип.
— Перед тем как ты вошел, — продолжала белая мышка, — мы тут спорили о твоей книге. Я тебя защищала. Я сказала, что мне больше всего нравятся всякие кухонные истории. А Чичи сказала, что ты сам все из головы выдумал. А Джип сказал: как это ты можешь что-нибудь из головы выдумать, когда у тебя и головы-то нет на плечах. Но Чичи стояла на своем, потому что почти все твои истории кончаются словами «Они стали жить-поживать, добра наживать». А так обычно кончаются сказки, правда? Нам очень интересно, сколько ты действительно выдумал.
Габ-Габ тщательно протер очки. Некоторое время он молчал. И мы поняли, что доктор салатных наук произнесет сейчас нечто очень важное.
— Ваши слова заставляют меня обратиться к особой части моей книги, — начал он, — которую я намеренно отложил до конца — то есть, до конца чтений. Видите ли, я почувствовал, что, кроме библиографии, библиотечных исследований по истории, географии, кроме мифов и легенд о еде, мне хочется написать что-то совершенно самостоятельно, от начала до конца. И я создал такое произведение — и очень им горжусь.
— Это какой-нибудь кухонный рассказ? — спросила белая мышка.
— В некотором роде, да, — ответил писатель. — Пожалуй, его можно назвать кухонным романом. Хотя и это не совсем подходит. Ни одно название не годилось, и тогда я придумал нужное слово сам. Это эпикническое произведение.
— Что-что? — прорычал Джип.
— Эпическое произведение, — объяснил Габ-Габ, — это поэма, длинная поэма или историческое повествование, написанное поэтическим языком. История Елены Прекрасной Гомера, например, — эпическое произведение. Свою же работу, чтобы сделать ее вкуснее, можно сказать, аппетитнее, я назвал эпикнической — смесь эпического с пикником. Это история короля Глотина II, Короля пикников.
Любопытно, как мне пришла в голову такая идея. Многие воображают, что мы думаем только о еде. Это не совсем верно. Когда перед вами стайка юных поросят с мечтательным выражением на свежих мордашках, не всегда обязательно предполагать, что они грезят о картошке. Однажды прелестным вечером я любовался дивным летним пейзажем, залитым малиновым светом августовского заката. Я задумчиво пожевывал редис, но голова моя была полна поэзии — до отказа.
В конце концов, сказал я себе, — я — деревенский поросенок, селянин. Городская жизнь, конечно, очень хороша — на короткое время, так сказать, для разнообразия. И, однако, ничего нет лучше деревни. Вообразите, какой прелестный вид открывается моим глазам: круглятся зеленые холмы; сочные луга обрамляют зеркало вод — видите, вот она, поэзия: просто «сочные луга» почти ничего вам не говорят, а стоит добавить «обрамляют зеркало вод», и тотчас же представляется яркая картина. «Зеркало вод» — это озеро, «сочные» значит зеленые, хорошо политые и пышные — но без луж и грязи — восхитительное место, где в изобилии сладкие луковицы лилий и тому подобное.
Однако продолжим: впереди раскинулась тенистая дубрава; прохладная тихая река петляет и вьется по широкой долине; под кряжистыми дубами во множестве лежат мясистые, с ореховым привкусом желуди, а среди них кое-где выглядывают круглые шляпки грибов; в кустиках утесника шныряют жизнерадостные кролики; высокий клевер в полном цвету покачивается в такт легкому ветерку; спелые ягоды ежевики застенчиво прячутся в листве; повсюду дичится дикая яблоня. Картина, радующая сердце любого поэта, как сказал один из них: «Здесь все ласкает взоры, Лишь человек…»
«Но чу! — остановил я себя. — Не аромат ли то трюфелей? Да, так и есть, мой пятачок не обманул меня. Но я не стану их откапывать. Я не поддамся искусу. Земные помыслы да не нарушат моего возвышенного расположения духа». Понимаете, чем дальше я шел, тем более и более поэтическим становился. Я прилег на траву среди первоцвета и прикрыл глаза. Из-за поэзии я мог запросто умереть от голода. Такое случалось — с истинно великими писателями.
Прилетела пчела и ужалила меня в нос. Я думаю, она унюхала запах клевера, который я жевал. Но таково было владевшее мной чувство любви ко всей Природе, что я не позволил этому происшествию нарушить плавное течение моих мыслей. К тому же у меня твердый пятачок, и даже злой черный шершень не может нанести мне большого вреда, когда я полон идей и образов. Я просто взял прохладный лист щавеля и приложил к укусу. Впоследствии я его съел — даже поэтам нужно иногда подкрепиться.
«Сей сладостный вид, — сказал я себе, — нуждается лишь в прикосновении моего мастерского воображения, чтобы стать местом действия грандиозной пьесы, кухонной оперы, поэмы о хорошем вкусе — чего угодно, — что будут читать и декламировать истинные лакомки, поколение за поколением. Вот он передо мной. Первый акт. Ибо разве это не само Королевство пикников?»
Я вскочил, снедаемый огнем вдохновения. Меня ужалили еще две пчелы — оказывается, я расположился рядом с их гнездом. Но мне было не до них. Схватив записную книжку, я принялся за дело. Я писал, писал, писал. Заполнив последнюю страничку, я перешел на листья щавеля. Когда кончился щавель, я работал на том, что попадалось под руку. Я даже с ног до головы покрыл записями корову, которая паслась неподалеку. Мысли переполняли меня.
И постепенно король Глотин II вставал перед моими глазами как живой посреди чудесного окружения, как бы созданного для него. Спустилась ночь, но я ее не заметил. А на рассвете сын фермера пришел доить корову. Я попытался делать наброски и на нем, ибо я испытывал прилив вдохновения. Но он не позволил. Поэтому последние строки мне пришлось запечатлеть на стволе дерева.
Когда солнце поднялось во всем своем блеске, я наконец закончил, усталый, измученный, испытывающий жажду и голод, но счастливый — как только может быть счастлив писатель, который знает, что сделал свое дело и сделал его хорошо. Я крепко уснул, а корова тем временем съела весь мой щавель и стерла с себя все записи, валяясь в траве.
Но это уже было неважно. Великое эпикническое произведение надежно хранилось в моей голове. Я пошел домой и записал его на оберточной бумаге. И завтра с вашего позволения, прочту его вам.