На мостках Рассказ Лидии Чарской
Это было весной, чарующей, светлой, когда яркое солнце, после долгого сна, пробудилось наконец в своей голубой постели и ясно, широко улыбнулось земле…
Тогда растаяла белая пелена, крывшая землю и, раздробившись на тысячу потоков, скользящих, звенящих и ропщущих, обнажила темное и холодное тело земли, изнемогшее без солнечной ласки, а теперь мощно дышавшее навстречу его лучам.
Трава кое-где начинала зеленеть, кое-где попадались уже белые подснежники, невинные и чистые, как дети, омытые первыми вешними водами. Крикнул ранний щегол, впервые прокуковала кукушка в дымящейся весенним куревом роще, белогрудый жаворонок воспарил к эфиру, голубому и светлому, как самое пробуждение природы.
Я выставила окно, жаждая упиться всею грудью молодым и благотворным воздухом весны… Мой письменный стол, придвинутый к самому окну, засвежел от постоянно врывающейся весенней струи и эта свежесть бодрила меня, переходя в мои жилы и наполняя мой мозг и сердце неясными, но настойчивыми волнениями, предшествующими вдохновению, всегда желанному и капризному, как женщина.
Этот зарождающийся экстаз еще не вылился в определенной форме, но я уже чувствовала его знакомые, давножданные симптомы и заранее упивалась его острым и мучительным наслажденьем.
Мои вены натягивались, как струны, под усиленным приливом разбушевавшейся крови, мои щеки пылали и бледнели в одно и тоже время, а мои слабые пальцы дрожали и холодели, как у труднобольной. Шум в голове, звон в сердце, чудный, точно пасхальный звон, и это дивное сознание — отрешение от всего старого и будничного и какой-то широкий и властный полет взволнованной души и взволнованной мысли туда, в сферы далекие, в сферы прекрасные, имя которым: беспредельность!
* * *
Я писала… Душа моя ныла в сладкой истоме вдохновенья, а в сердце постепенно рвались старые струны, игравшие, бывало, отжившие мелодии… Их заменили новые… И эти новые звенели и пели, наполняя меня всю собою и преисполняя божественной радостью бессмертных. И я писала…
Моя поэма начиналась так:
Она была королева… её замки горели тысячами искрометных огней. её вассалы, прекраснейшие рыцари мира, повергались ниц перед нею, ловя её улыбки и взоры. Прелестнейшие пажи вселенной заглядывали ей в очи, предупреждая малейшее желание своей владычицы.
Но она не видела их…Не слышала красивых слов, отравленных сладкой отравой лести. Не видела пышных турниров, на которых провозглашалось имя прекраснейшей — её имя.
Её уши были открыты только для его песен… её очи смотрели в его очи… И уста жаждали его уст…
Потому что она любила его…
Любила его за то, что он своими песнями оживил её душу…
Любила за скромный шлем и тусклые латы странствующего рыцаря-менестреля. За то, что за ним не следовали пышные толпы оруженосцев…
За то, что бледное и грустное лицо его не обращало к себе женских взоров, глубоких и лукавых под темными покровами ресниц.
За то, что он был королем без королевства. — королем своих рифм — этих летучих и покорных его вассалов, — за то она любила его.
И он стал её королем…
Она отдала ему и замки, и королевство, и вассалов, и оруженосцев, и златокудрых пажей своих, в его свиту. И свою власть королевы подарила ему…
Она сорвала с груди своей жемчуга и алмазы и забрызгала ими его шлем и латы, чтобы весь он был сверкающий и радостный, как его песни.
И оставив свой трон, села у ног его, как у ног владыки…
И слушала его песни, и старалась петь также, чтобы заставить его полюбит себя и быть ему равной…
Но песни не пелись в устах королевы, потому что ей было не до них.
Он полюбил ее, полюбил за огонь её глаз и улыбку… И счастье воцарилось во всем королевстве…
И счастье сомкнуло её уста. Песни застыли, чтобы дать место поцелуям…
Прошло много… много дней…
* * *
Так я писала…
А жаворонок пел, и белели одуванчики и подснежники среди начинающей зеленеть свежей муравы, бежали потоки, громко славословя величие весны, и жизнь вертелась, пенилась и кипела не меньше моего собственного сердца.
* * *
Я поняла, что горе может рождать таланты… Горе может зажечь тот драгоценный огонь, который называют священным.
Когда я жила под крылышком моей матери в уютной, маленькой квартирке на дальней окраине города, изолированная от его блеска и шума, лелеемая и оберегаемая родным надзором, я была счастлива и довольна. Ио я не завидую тому счастью теперь, когда, одинокая, оскорбленная и униженная, я не знаю ни друзей, ни ласки, ни радости — обыкновенной женской радости матери-семьянинки.
Серая жизнь, серые будни, серые чувства и интересы — не могли дать мне толчка, которого жаждало мое сердце…
Потом, когда появился он, что-то словно вспыхнуло во мне… Какой-то огонек пробежал по жилам и, воцарившись в недрах сердца, стал ясно и ровно светит неугасимой лампадой. И солнце, и небо, и трели жаворонка представились мне совсем иными, нежели до тех пор… Они были одухотворены чем-то новым, смелым и прекрасным, как и я сама, внезапно получившая способность творит.
Появились рифмы, тихие и робкие, как испуганные птицы, но все же рифмы, и создавала их я! И стих мой был хорош и строен и если не было в нем видно проблеска сильного таланта, останавливающего на себе взоры, то все-таки он лился тихой идиллической мелодией, врачующей душу. В нем отразилась вся любовь моя — тихая и радостная, как и я сама.
И потом только, когда он назвал меня своею и перевез к себе в свое прелестное гнездышко, мое счастье прибавило несколько жгучих аккордов, исполненных затаенной страсти.
Я стала женщиной…
И все-таки эти оба периода не могли создать того, чем стала я теперь, до чего довел меня бесконечный прилив горя, прилив отчаянья, зародившегося в самых глубоких, самых затаенных уголках моей души.
Когда я застала их в объятиях друг друга, тогда точно острое, холодное лезвие проникло мне в сердце и разорвало его…
Сердце мое истекало и сочилось кровью, а в голове, среди шума и звона зарождающегося безумия, послышались звуки, до того прекрасные и новые, что нельзя было не прислушаться к ним. И чья-то теплая рука, невидимая, как нирвана, надавила Мой пылающий мозг… И чье-то дыхание вдохнуло мне в уста новую силу вместе с запасом звуков и песен, зародившихся там, в голове, под тяжелой дланью незнакомой руки. И чей-то властный призыв заставил меня повиноваться.
И та же невидимая рука, благословившая меня на трудный путь искусства, вложила в руки мои перо, как в уста песни.
И заскользили передо мною образы, и пленительные, желанные, и мои звонкие рифмы и яркий стих полились на бумагу— как бы первые жертвы моему новому божеству.
С той самой минуты я стала жрицей его, девственной, как весталка, и бессознательной, как Пифия. ему я молилась, ему кланялась до земли, несмотря на то, что моя рана болела и сочилась, не утихая ни на минуту.
И чем сильнее болела рана, тем громче пела мысль и тем стройнее и прекраснее звенели рифмы! Тем выше поднималась я над серым горизонтом будней и парила, отрешенная от всего мира, вокруг престола моего божества, на крыльях его ангелов, называемых вдохновением.
И все кругом спешило ко мне на мой пир, на мою оргию, наполненную благовонным куревом, неясными видениями и песнями, звучными и восторженно-сильными, опоэтизированными присутствием красавицы-весны, отдавшей им свои ароматы…
* * *
— Ты не пойдешь за мною?
— Нет.
— Но это безумие.
— Все-таки нет.
— Милая!
Он стоит предо мною, как король-менестрель моей поэмы, которую я начала вчера.
Он высок и строен и глаза его темны и непроницаемы, как ночь… Недаром я и прозвала их полночными. Теперь в них разгорается чувство, не прячась в глубину, — смесь любви и гнева.
Он любит меня! Да, он любит меня… И тайная радость прожигает мне душу, бросая яркий румянец в мои бледные щеки. Я вновь вижу его — моего красавца с полночными глазами…
Милые, чудные глаза!
Они смотрят мне прямо в душу и я не могу оторваться от них взором. Потому что люблю их!
Но мои собственные глаза полны холодного недоумения, а голос строг и спокоен когда я отвечаю ему:
— Нет, я не вернусь к тебе!
Он бледнеет. В его лице, порывистом и нервном, бегают судороги.
— Муся! — говорит он, или, вернее, не он, а что-то внутри его.
Муся!… О, это имя!… О, милый! Тысячу раз милый, ты назвал меня так, как называл в минуту интимной ласки. О, как я люблю тебя, как беззаветно люблю!
Но уста мои сомкнуты. Они не слушаются сердца, выкрикивающего эти слова. Они открываются только для того, чтобы сказать спокойно и кратко:
— Я не вернусь к тебе!
Тогда он говорит, говорит, говорит… Он любит меня, одну меня, не переставая всю свою жизнь… Та — ничто для него. Я слишком чиста, чтобы понять грязную вспышку мужской животной страсти, бросившей его без любви в её объятия… Я должна простить ему…
Простить? Простит его, давшего мне почувствовать острую боль измены и одиночества! — его, насмеявшегося над моим лучшим чувством и тем открывшего мне невольно двери в мир прекрасный и чарующий, в светлый храм, у алтаря которого я стою теперь гордой и властной жрицей?
Не прощать, а благословлять я должна его за это!
И я благословила его…
Ио он не понял меня, не понял и того, что я говорила. Он только смотрел мне прямо в зрачки своими полночными глазами, будя во мне непреодолимое желание броситься к нему, упиться его ласками, подставит похолодевшее от волнения лицо его поцелуям и унестись далеко… Далеко…
Мое тело горело… Глаза, вероятно, тоже, потому что он впивался в них все глубже и настойчивее своими, а сердце…
Сердце рвалось от любви и муки. Потому что я безумно любила его…
* * *
И все-таки я сказала: нет! И долгим, умирающим от острой тоски взором следила без слез за ним, пока он шел от моего крыльца по липовой аллее.
И все-таки я победила себя…
Верная жрица своего божества, я не позволила попрать священный огонь его алтаря, ожидающего жертвы… Я положила ее— последнюю, роковую — мое разорванное сердце — на этот алтарь и смотрела сознательно и смело, как билось и извивалось оно на вечном огне.
Но я не жалела о нем…
Я знала, что, вернись я снова на лоно серых будней, заврачуй я больную душу лаской любимого — и потухнет священное пламя в груди и отлетит от меня светлый ангел вдохновения…
* * *
В тот же день я заканчивала мою поэму совсем иначе, нежели предполагала:
Прошли дни… месяцы… годы… Любовь не может быть вечной, и юный менестрель покинул свою королеву.
И когда он уходил от неё по горной тропинке, бегущей под сводами замка, она смотрела ему вслед, громко рыдая…
Ио он не обернулся, потому что не любил её.
И вдруг рыдания превратились в звуки, а звуки в песни с чудесными рифмами и глубоким смыслом…
Королева пела…
Пела королева — и сама природа дивилась ей… И солнце смеялось яснее, и синее казалась даль, и волны моря притихли, заслушавшись песни…
А она — эта песнь — летела все свободнее и громче и вес народ сбежался к замку послушать ее…
С той минуты еще новая звезда зажглась в венце королевы — звезда вдохновения. Она слагала песни, сладкие, как грезы, врачующие боли сердца и зароняющие искры чувства в души тех, кто их слушал. И далеко, за пределы морей пронеслась слава о новом чудесном менестреле в пурпуровой мантии королевы…
* * *
Точка.
Поэма кончена. Но жизнь начинается только — для мира, для славы, для… Счастья. Жизнь прекрасная и светлая новым светом, жизнь с печальным началом и славным концом…
Славным концом!
Слышишь ли ты, жестокое божество, принявшее на своем алтаре мою роковую жертву: с концом славным и прекрасным, как бессмертие!