Часть II Падение Гармахиса XV — Клеопатра — Генри Хаггард
Пир Клеопатры. – Жемчужина. – Слова Гармахиса. – Обет любви Клеопатры
На третью ночь пир был снова приготовлен в зале большого дома, отданного в распоряжение Клеопатры и в эту ночь убранного пышнее обыкновенного. Двенадцать мест вокруг стола были вызолочены, а ложа Клеопатры и Антония были сделаны из чистого золота и убраны драгоценными камнями. Посуда подавалась также из золота, осыпанная драгоценными камнями, стены были завешены пурпуровой тканью с золотом; на полу же, покрытом золотой сеткой, ноги утопали в свежих душистых розах, которые, умирая, как невольники, посылали пирующим свое благоухание. Еще раз мне было приказано стоять с Хармионой, Ирой и Мерирой позади ложа Клеопатры и, как рабу, выкрикивать проходящие часы. С тяжелым сердцем исполнял я свою обязанность, но мысленно поклялся, что это в последний раз: я не мог выносить более этого позора. Хотя я не верил словам Хармионы, что Клеопатра готова сделаться любовницей Антония, но не мог терпеть более унижения и мук. Клеопатра не удостаивала меня словом, кроме приказаний, отдаваемых ею мне как рабу, и, думаю, ее жестокому сердцу доставляло удовольствие мучить меня. И как это могло случиться, что я, фараон, коронованный царь Кеми, стоял среди евнухов и придворных дам позади ложа египетской царицы во время шумного и веселого пира, когда чаши с вином, осушаемые пирующими, еще более усиливали их веселье! Антоний сидел, не сводя взора с лица Клеопатры, которая время от времени бросала на него свой блестящий взгляд, и тогда разговор их замирал! Он рассказывал о войне, о своих подвигах; его любовные шутки были непристойны для ушей женщины. Но Клеопатра не оскорблялась, в тон ему она сыпала остротами, рассказывала истории, не менее бесстыдные и неприличные.
Наконец роскошное пиршество кончилось. Антоний взглянул на окружающую роскошь.
– Скажи мне, прекраснейшая царица, – произнес он, – из золота ли состоят пески Нила, что ты можешь каждую ночь расточать сокровища царей на пиры? Откуда это несказанное богатство?
Я вспомнил о гробнице божественного Менкау-ра, священные сокровища которого так нелепо расточались, и взглянул на Клеопатру. Наши глаза встретились. Она прочитала мои мысли и тяжело нахмурилась.
– Это пустяки, благородный Антоний! – ответила она. – В Египте у нас мы знаем тайны, знаем, откуда достать богатства на наши нужды. Скажи, что стоит эта роскошь, это золото, эти яства и вина, подаваемые нам?
Он поднял глаза и пытался угадать.
– Может быть, тысячу сестерций!
– Ты сказал наполовину меньше, благородный Антоний! Все это я даю тебе и тем, кто с тобой, в доказательство моей дружбы. Я покажу тебе более этого: сейчас я сама съем и выпью десять тысяч сестерций одним глотком.
– Не может быть, прекрасная египтянка!
Она засмеялась и приказала рабу подать ей стакан белого уксуса. Когда уксус был принесен, Клеопатра поставила его перед собой и снова засмеялась; Антоний, поднявшись с своего ложа, сел рядом с ней. Все присутствующие нагнулись, желая увидеть, что она будет делать. Она сняла с уха одну из тех больших жемчужин, которые из всех сокровищ последними были вынуты из тела божественного Менкау-ра, и, прежде чем кто-нибудь мог угадать ее намерение, бросила ее в уксус. Наступило молчание, молчание крайнего изумления. Скоро бесцветная жемчужина растворилась в кислоте. Тогда Клеопатра подняла стакан и выпила уксус до дна.
– Еще уксуса, раб! – вскричала она. – Мой пир еще не кончен! – И она вынула из уха другую жемчужину.
– Клянусь Бахусом! Нет, этого не надо! – вскричал Антоний, схватив ее руки. – Я видел довольно!
В эту минуту, побуждаемый каким-то бессознательным чувством, я сказал Клеопатре:
– Час близок, о царица! Час проклятия Менкау-ра!
Пепельная бледность покрыла лицо Клеопатры.
Она яростно обернулась ко мне, пока все остальные с удивлением смотрели на меня, не понимая значения моих слов.
– Зловещий раб! – вскричала она. – Скажи это еще раз – и будешь жестоко избит палками! Наказан будешь, как злодей! Я обещаю тебе это, Гармахис!
– Что такое говорит этот негодяй астролог? – спросил Антоний. – Говори, бездельник, и объяснись; кто толкует о проклятии, должен верно предсказывать!
– Я – служитель богов, благородный Антоний! Я должен говорить то, что они приказывают мне, но я не понимаю значения слов! – произнес я смиренно.
– О! Ты служишь богам, ты, разноцветная таинственность?
Он намекал на мое блестящее одеяние.
– Хорошо, а я служу богиням – и этот культ лучше и приятнее! Одна из богинь находится среди нас! Я тоже говорю то, что богини влагают в мой ум, но не понимаю значения!
Он быстро и вопросительно взглянул на Клеопатру.
– Отпусти негодяя, – сказала она нетерпеливо, – завтра мы разделаемся с ним. Пошел вон, бездельник!
Я поклонился и пошел, но, уходя, слышал, как Антоний сказал Клеопатре: «Он, может быть, негодяй – все люди таковы, но у твоего астролога царственный вид! У него взор царя, и в глазах светится мудрость!»
За дверью я остановился, не зная, что делать. Пока я стоял, кто-то дотронулся до моей руки. Я взглянул. То была Хармиона, которая в суматохе и шуме успела ускользнуть из зала и последовала за мной.
В тяжелые минуты Хармиона всегда находилась возле меня.
– Иди за мной! – прошептала она. – Ты в опасности!
Я повернулся и пошел за ней. Не все ли мне равно!
– Куда мы идем? – спросил я.
– В мою комнату, – сказала она. – Не бойся, нам, женщинам двора Клеопатры, нечего терять! Наша добрая слава давно потеряна! Если кто-нибудь увидит нас, то подумает, что у нас любовное свидание, а это здесь принято!
Я шел за Хармионой, и, никем не замеченные, мы вышли через небольшой боковой вход на лестницу, по которой поднялись наверх. Лестница кончалась коридором, по которому мы добрались до двери на левой стороне. Хармиона молча вошла в комнату, я последовал за ней в темноте. Потом она заперла дверь и зажгла висячую лампу. При свете я оглянулся кругом.
Комната была невелика, с одним плотно завешенным окном. Она была просто убрана, с белыми стенами. В ней стояли сундуки с платьем, старинное кресло, стол с туалетом, на котором лежали гребни, духи и разные пустяки, которые так любят женщины, и белая постель с вышитым покрывалом, поверх которого был накинут газ.
– Садись, Гармахис! – сказала Хармиона, подвигая мне кресло.
Я сел на кресло, а она, сбросив газовое покрывало, села на кровать.
– Знаешь ли ты, что сказала Клеопатра, когда ты ушел из зала? – спросила она.
– Нет, не знаю!
– Она посмотрела тебе вслед, и я, подойдя к ней зачем-то в эту минуту, слышала, как она пробормотала про себя: «Клянусь Сераписом, надо с ним покончить! Я не могу ждать дольше: завтра он будет задушен!»
– Так, – сказал я, – может быть, хотя после всего, что было, я не хочу верить, что она убьет меня!
– Как можешь ты не верить, безумнейший из людей? Разве ты забыл, как близок был от смерти в алебастровом зале? Кто спас тебя от кинжалов евнухов? Клеопатра, или я, или Бренн? Слушай, что я скажу тебе. Ты не веришь, так как в своем безумии не можешь допустить, чтобы женщина, бывшая твоей возлюбленной, в такое короткое время изменилась к тебе, осудив тебя на смерть! Молчи, я знаю все и говорю тебе. Ты не знаешь всей глубины коварства Клеопатры, не можешь и вообразить всю порочность ее жестокого сердца! Она убила бы тебя еще в Александрии, если бы не боялась, что твоя смерть возбудит волнение и может поколебать ее трон. Тогда она привезла тебя сюда, чтобы убить тайно. Что ты можешь еще дать ей? Она прельстилась твоей любовью, твоей силой и красотой! Она отняла у тебя царственное право рождения и заставила тебя, потомка фараонов, стоять с толпой прислужниц позади своего ложа на пиру. Она выманила у тебя великую тайну священных сокровищ!
– Ты знаешь и это?
– Я все знаю. Ты видел сегодня ночью, как богатство, скопленное для нужд Кеми, расточается для прихотей развратной македонской царицы! Видишь, как она держит клятву свою повенчаться с тобой, Гармахис, наконец-то твои глаза видят истину!
– Я вижу очень хорошо. Она клялась, что любит меня, и я, бедный дурак, верил ей!
– Она клялась, что любит тебя! – возразила Хармиона, поднимая свои темные глаза. – Я покажу тебе, как она тебя любит! Знаешь ли ты, что такое этот дом? Он был обиталищем жрецов, и, как ты видишь, Гармахис, жрецы умеют устраиваться. Маленькая комната моя прежде была комнатой великого жреца, а комнаты позади и внизу были местом сборища других жрецов. Старый невольник, который управляет домом, рассказал мне все это и открыл еще кое-что, что я сейчас покажу тебе! Теперь, Гармахис, будь молчалив, как смерть, и следуй за мной!
Она потушила лампу и при слабом свете, падавшем из плотно закрытого окна, повела меня в дальний угол комнаты. Здесь она нажала стену, и в ней отворилась потайная дверь. Мы вошли в другую, маленькую комнату, и Хармиона закрыла вход. То была комната в пять локтей длины и в четыре – ширины. Слабый свет проникал в нее откуда-то, и я услыхал звуки голосов. Отпустив мою руку, Хармиона подкралась к концу комнаты и пристально посмотрела в стену, затем, вернувшись назад ко мне, прошептала: «Молчи, тише!» – и повела меня за собой. Я увидал, что в стене были сделаны отверстия для глаз, замаскированные резными украшениями из камня; я посмотрел сквозь отверстие и увидел, что на шесть локтей ниже был виден пол другой комнаты, богато освещенной и роскошно убранной. Это была спальня Клеопатры; там сидела на золотом ложе сама она, а рядом – Антоний.
– Скажи мне, – произнесла Клеопатра (комната была так устроена, что каждое слово, произнесенное в ней, отчетливо доносилось до ушей слушавшего наверху), – скажи, благородный Антоний, понравился ли тебе мой жалкий пир?
– Ах, египтянка, – отвечал тот своим низким солдатским голосом, – я сам устраивал пиры и бывал на пирах, но никогда не видал такого великолепия. Но, скажу тебе, хотя мой язык груб и не умеет говорить любезностей приятным женщинам, – ты сама была самым великолепным украшением богатого пира. Красное вино не было ярче твоих прекрасных щек, запах роз не был слаще благоухания твоих волос, и ни один сапфир с своим изменчивым блеском не был прекраснее твоих синих и бездонных, как океан, очей!
– Как! Похвала от Антония! Любезные слова на устах того, кто пишет такие суровые письма! О, это действительно большая похвала!
– Да, – продолжал он, – это был царский пир, хотя мне досадно, что ты бросила эту чудную жемчужину! А что хотел сказать твой выкликающий время астролог своим зловещим карканьем о проклятии Менкау-ра?
Тень скользнула по пылающему лицу Клеопатры.
– Я не знаю, он был недавно ранен в голову, и, быть можем, разум его помутился!
– Нет, он не походил на безумного, его голос прозвучал в моих ушах, словно предсказание оракула! Он так дико глядел на тебя, царица, такими проницательными глазами, подобно человеку, который любит и ненавидит в своей любви!
– Это странный человек, говорю тебе, благородный Антоний, очень ученый! Я сама временами боюсь его; он посвящен в древние тайны Египта! Знаешь ли, что этот человек – царственной крови и замышлял убить меня? Но я победила его и не убила, так как он имеет ключ к тайнам, которые я хотела выведать от него. Правда, я любила его мудрость, любила слушать его глубокие речи о разных не ведомых мне вещах!
– Клянусь Бахусом, я начинаю ревновать к этому негодяю! А теперь, прекрасная египтянка?
– А теперь я высосала из него все его познания и у меня нет причин бояться его. Разве ты не видел, что я заставила его стоять все три ночи, как раба, среди моих прислужников и выкликать время? Ни один пленный царь, шедший за твоей триумфальной колесницей, римлянин, не испытал столько мук, как этот гордый египтянин!
Хармиона положила свою руку на мою и, словно жалея меня, нежно пожала ее.
– Хорошо, нам нечего больше смущаться от его зловещих слов, – продолжала Клеопатра, – завтра он умрет, умрет тайно от всех, не оставив следа своего существования. Мое решение принято и неизменно, благородный Антоний! Даже когда я говорю, я боюсь этого человека, этот страх растет и накопляется в моей груди! Я почти готова сейчас приказать убить его, так как не могу дышать свободно, пока он не умрет! – Она сделала движение, чтобы встать.
– Подожди до утра, – сказал Антоний, схватив ее руку, – солдаты пьяны и не смогут сделать это. И жаль его, право! Я не люблю, когда людей убивают во сне!
– Утром, пожалуй, сокол улетит! – возразила Клеопатра задумчиво. – У этого Гармахиса тонкий слух, он может призвать себе на помощь неземные силы! Может быть, даже теперь он слышит мои слова, но поистине, мне кажется, я ощущаю его присутствие. Я могла бы сказать тебе… но бросим его, оставим! Благородный Антоний, будь моей прислужницей, помоги мне снять эту золотую корону, она давит мой лоб. Будь добр, только осторожнее! Так!
Он снял уреус и корону с ее чела, она встряхнула роскошными волосами, которые покрыли ее всю, как покрывало.
– Возьми назад твою корону, царственная египтянка, – сказал он тихо, – возьми ее из моих рук; я не хочу отнимать ее у тебя, напротив, приму меры, чтобы она держалась на твоей прекрасной голове!
– Что хочет сказать мой господин? – сказала Клеопатра, с улыбкой глядя ему в лицо.
– Что я могу сказать? Вот что. Ты явилась сюда по моему приказанию, чтобы ответить мне на обвинения, взведенные на тебя по политическим делам. И знаешь, египтянка, если бы ты не была Клеопатрой, ты не вернулась бы в Египет царицей, так как я уверен, твоя вина – несомненна! А теперь… никогда природа не создавала жемчужины лучше тебя! Я забываю все! Ради твоей дивной красоты и грации я забываю все, прощаю все, что не простил бы добродетели, патриотизму и сединам старика. Видишь, как много значат красота и ум женщины, если они заставляют царей забывать свой долг, обманывать правосудие, прежде чем оно поднимет свой карающий меч. Возьми назад твою корону Египта! Я позабочусь, чтобы она была не очень тяжела для тебя!
– Это царственные слова, благородный Антоний, – отвечала она, – милые, великодушные слова, достойные победителя мира! Что касается моих проступков – если они только были, – говорю тебе прямо, ведь я не знала Антония! Кто, зная Антония, может грешить против него? Какая женщина может поднять против того меч, кто должен быть божеством для всех женщин, к кому, когда видишь и знаешь его, тянется каждое искреннее сердце, как к яркому солнцу цветок? Что могу я еще сказать, не выходя из границ женской скромности?.. Надень же эту корону на мое чело, великий Антоний, и я приму ее как дар от тебя, вдвойне дорогой для меня, и буду хранить для твоей пользы! Теперь я вассальная царица, и в моем лице весь Древний Египет приносит покорность Антонию-триумвиру, который будет императором Рима и повелителем Кеми!
Надев снова корону на ее локоны, Антоний стоял, смотря на нее, и, охваченный страстью, под теплым дыханием ее чудной красоты, протянул обе руки, прижал ее к себе и трижды поцеловал.
– Клеопатра, – сказал он, – я люблю тебя! Прекрасная, я люблю тебя, как никогда не любил!
Она увернулась от его объятий, нежно улыбаясь, и в это время золотой круг из священных змей упал со лба и покатился в темноту.
Я видел это, и хотя горькая мука ревности терзала мое сердце, я понял предзнаменование. Но влюбленные ничего не заметили.
– Ты любишь меня? – еще нежнее произнесла она. – Откуда я знаю, что ты любишь меня? Может быть, ты любишь Фульвию, твою законную жену?
– Нет, не Фульвию, тебя, Клеопатра, тебя одну! Многие женщины смотрели на меня благосклонно с моих юношеских лет, но ни одной я так не желал, как тебя, чудо мира, несравненная с другими женщинами! Можешь ли ты полюбить меня, Клеопатра, и быть верной мне не за мое положение и власть, не за те блага, какие я могу тебе дать, не за суровую музыку моих бесчисленных легионов, не ради блеска, которым сияет счастливая звезда моей судьбы, а ради меня самого, ради Антония, грубого полководца, закаленного в полях битвы? Я, Антоний, гуляка, простой, слабый человек, непостоянный в своих решениях, но я никогда не обманул друга, не обобрал бедного человека, не заставал врага врасплох! Скажи, можешь ли ты полюбить меня, египтянка? О, если можешь, я буду самым счастливым человеком, счастливее, чем если бы сегодня ночью я восседал в римском Капитолии коронованным монархом всего мира!
Пока он говорил, она смотрела на него своими удивительными глазами, и меня удивило выражение искренности и правды на ее лице.
– Ты говоришь откровенно, – сказала она, – твои слова приятны для моих ушей! Они были бы также приятны, если бы дело стояло иначе, но теперь… какая женщина не увидит с радостью владыку мира у своих ног? Для меня же что может быть приятнее твоих сладких слов? Гавань, манящая отдыхом измученного бурей моряка, – как дорога она ему! Мечта о небесном блаженстве, которой утешается бедный аскет жрец на своем самоотверженном пути, – как сладка она! Нежная розовоперстая заря, несущая земле радость сладкого пробуждения, как дорога она и приятна! Ах, все это, все самое дорогое и очаровательное в мире, не может сравниться с честными и сладкими твоими словами, о Антоний! Знаешь ли ты? Нет, и никогда не будешь знать, как ужасна была моя жизнь, как пуста и одинока! Природой устроено так, что только любовь избавляет женщину от одиночества! Я никогда не любила, никогда не могла полюбить до этой счастливой ночи! Возьми меня в свои объятия и поклянемся, дадим великий обет любви, такую клятву, которая не может быть нарушена до конца нашей жизни! Слушай, Антоний, и теперь, и навсегда я даю тебе обет верности и любви! Теперь и навеки я твоя, я принадлежу тебе одному!..
Хармиона взяла меня за руку и увела.
– Довольно ли ты видел? – спросила она, когда мы снова очутились в ее комнате и лампа была зажжена.
– Да, – ответил я, – мои глаза открылись!