Прыжок из часовни Тристан и Изольда

По городу темной ночью бежит молва: Тристан и королева схвачены, король хочет их казнить. Богатые горожане и мелкий люд – все плачут.

– Увы, как нам не плакать! Тристан, смелый боец, неужели ты умрешь от такого подлого предательства? А ты, благородная, почитаемая королева! В какой земле народится когда-либо принцесса, столь прекрасная, столь любимая? Это плод твоего колдовства, горбун-карлик! Да не удостоится лицезреть Господа тот, кто, встретив тебя, не вонзит в твое сердце копье! Тристан, милый друг, дорогой! Когда Морольд, явившийся, чтобы захватить наших детей, высадился на этом берегу, никто из баронов не посмел выступить против него: все молчали, как немые, лишь ты, Тристан, вышел на поединок за всех нас, людей Корнуэльса. Ты убил Морольда, он поразил тебя копьем, и от этой раны ты едва не умер за нас. И нынче, памятуя обо всем этом, неужели допустим мы твою смерть?

Жалобы и вопли разносятся по всему городу; все бегут во дворец. Но таков гнев короля, что не найдется столь сильного и смелого барона, который решился бы замолвить слово, чтобы смягчить его.

День близится, ночь уходит. Еще до восхода солнца Марк выехал за город к месту, где он обыкновенно творил суд и расправу. Он велел вырыть в земле яму и» наложить в нее узловатых колючих прутьев и белого и черного терновника, вырванного с корнем.

В шесть часов утра он велел кликнуть клич по всей стране, чтобы тотчас же собрались корнуэльские люди. Они шумно сбегались; и не было никого, кто бы не плакал, кроме карлика из Тинтажеля. Тогда король сказал так:

– Сеньоры, этот костер из терновника я велел сложить для Тристана и королевы, ибо они преступили закон. Все закричали:

– Требуем суда, государь, прежде всего суда, тяжбы и разбирательства! Казнить их без суда – позор и преступление. Дай им отсрочку, окажи милость!

Марк ответил гневно:

– Не будет им ни отсрочки, ни милости, ни защиты, ни суда. Клянусь Господом, творцом мира, если кто еще посмеет просить меня об этом, его первого сожгут на костре.

Он приказал развести огонь и немедленно привести из замка Тристана. Терновник пылает, все молчат, король ждет.

Слуги добежали до покоя, где под крепкой стражей находились любящие. Тристана схватили за руки, спутанные веревками. Клянусь Богом, что за подлость была так связать его! Он плачет от обиды; но какая польза от этих слез? Его тащат позорным образом, а королева восклицает, почти обезумев от горя:

– Быть убитой для твоего спасения – вот что было бы мне великой радостью!

Стража и Тристан выходят из города, направляясь к костру, но за ними мчится всадник, догоняет их, соскакивает на ходу с боевого коня: это Динас, славный сенешаль. Узнав о случившемся, он выехал из своего замка Лидана; пена, пот и кровь струились с боков его коня.

– Сын мой, я спешу на королевский суд! Господь, быть может, внушит мне такой совет, который вам обоим будет пригоден; по крайней мере он и теперь дозволит мне сослужить тебе малую службу. Друзья, – сказал он слугам, – я желаю, чтобы вы вели его без пут.

Динас разрубил позорные веревки и прибавил:

– Если он попытается убежать, разве не при вас ваши мечи?

Он поцеловал Тристана в уста, снова сел на коня и умчался.

Послушайте же, каково милосердие Божие! Не желая смерти грешника, Господь внял слезам и воплям бедных людей, которые молили его за любящих. У дороги, по которой проходил Тристан, на вершине скалы возвышалась над морем обращенная к северу часовня. Стены задней ее стороны были расположены на краю берега, высокого, каменистого, с острыми уступами; в ее абсиде, над самой пропастью, было расписное окно искусной работы какого-то святого человека. Тристан сказал тем, кто его вел:

– Видите ли вы эту часовню, добрые люди? Позвольте мне войти в нее. Смерть моя близка: я помолюсь Богу, чтобы он простил мне мои прегрешения. У часовни всего один выход, а у каждого из вас есть по мечу; вы хорошо понимаете, что я могу выйти только этой дверью и что, когда я помолюсь, мне придется волей-неволей отдаться в ваши руки.

Один из стражей сказал:

– Разумеется! Отчего ему не позволить?

Они дали ему войти. Он кинулся внутрь часовни, пробежал мимо алтаря, подскочил к окну в абсиде, схватился за него, открыл и прыгнул наружу… Лучше это падение, чем смерть на костре, да еще перед таким сборищем!

Знайте, добрые люди, что Бог смиловался над ним: ветер надул его одежду, подхватил его и опустил на большой камень у подножия скалы.

До сих пор еще корнуэльцы зовут этот утес «Прыжок Тристана».

А перед церковью все его ждали; но тщетно: Бог принял его теперь под свою защиту. Он бежит, рыхлый песок осыпается под его ногами. Он падает, оборачивается, видит вдали костер: пламя трещит, дым поднимается столбом… Он бежит.

Схватив меч, опустив поводья, Горвенал вырвался из города: король сжег бы его самого вместо его господина. На поляне он нагнал Тристана.

– Бог помиловал меня, наставник! – воскликнул Тристан. – Но к чему мне это, несчастному? Если нет со мною Изольды, все утратило для меня цену. И зачем не разбился я при падении! Я спасся, Изольда, а тебя убьют. Ее сжигают из-за меня, из-за нее умру и я.

Сказал ему Горвенал:

– Дорогой мой господин, успокойся, не слушайся голоса гнева! Видишь ты этот частый кустарник, окруженный широким рвом? Спрячемся там: много людей проходит по этой дороге; они нас оповестят, и если, сын мой, Изольду сожгут, клянусь Богом, сыном Марии, никогда не ночевать мне под кровлей до того дня, когда мы за нее отомстим.

– Но у меня нет меча, дорогой наставник!

– Вот он: я его привез тебе.

– Хорошо, милый наставник: теперь я не боюсь никого, кроме Бога.

– Да еще, сын мой, есть у меня под платьем такая вещь, которая тебя порадует, – панцирь, крепкий и легкий: он может тебе сослужить службу.

– Дай его сюда, дорогой наставник: клянусь Богом, в которого верую, что теперь я освобожу мою милую.

– Не торопись! – сказал Горвенал. – Господь, без сомнения, уготовил тебе какое-нибудь более надежное отмщение. Подумай, что приблизиться к костру не в твоей власти: горожане окружают его, а они короля боятся. Может быть, тот или другой и желает твоего освобождения, но он первый же тебя и ударит. Ведь правильно говорят, сын мой: отчаянность – не храбрость. Погоди…

Случилось, что, когда Тристан бросился со скалы, какой-то бедный человек из мелкого люда увидел, как он поднялся и побежал. Человек этот поспешил в Тинтажель, прокрался в горницу Изольды и сказал ей:

– Не плачьте, государыня, ваш друг спасся.

– Да будет благословен Господь! – промолвила она. – Пусть теперь меня вяжут или развязывают, щадят или казнят, мне это все равно.

Предатели так скрутили веревками кисти ее рук, что потекла кровь; и она сказала, улыбаясь:

– Если бы я заплакала от этого мучения теперь, когда Господь в милосердии своем только что вырвал моего милого из рук предателей, чего бы я стоила?

Когда до короля дошла весть, что Тристан бежал через окно часовни, он побледнел от гнева и приказал своим людям привести Изольду.

Ее влекут. Она появляется на пороге залы, протягивает свои нежные руки, из которых сочится кровь. Крик несется по всей улице: «Боже, смилуйся над ней! Благородная, достойная королева, в какую печаль ввергли нашу страну те, что предали тебя! Будь они прокляты!»

Королеву приволокли к костру из пылающего терновника. Тогда Динас из Лидана пал к ногам короля:

– Внемли мне, государь! Я служил тебе долго, честно и верно и не ради выгоды: нет такого бедняка, сироты, старухи, которые дали бы мне денежку за сенешальство, что я держал от тебя в течение всей моей жизни. В награду за это помилуй королеву. Ты хочешь сжечь ее без суда: это – преступление, ибо она не признается в том, в чем ты ее обвиняешь. К тому же размысли: если ты сожжешь ее, не будет больше мира в твоей стране. Тристан убежал: ему хорошо известны равнины, леса, переправы и проходы, а он смел. Конечно, ты его дядя, он не нападет на тебя самого; но он перебьет всех баронов, твоих вассалов, какие ему попадутся.

Слышали это четыре предателя и побледнели; им уже виделся Тристан, поджидающий их в засаде.

– Государь! – сказал сенешаль. – Если правда то, что я верно тебе служил всю свою жизнь, отдай мне Изольду: я тебе отвечаю за нее как ее страж и поручитель.

Но король взял Динаса за руку и поклялся именем всех святых, что он тотчас совершит суд. Тогда Динас поднялся и сказал:

– Я возвращаюсь в Лидан, государь, и бросаю вашу службу.

Грустно улыбнулась ему Изольда. Динас сел на своего боевого коня и удалился, печальный и угрюмый, потупив голову.

Изольда стоит перед костром. Вокруг нее толпа кричит, проклиная короля, проклиная предателей. По лицу Изольды текут слезы. Она одета в узкий блио серого цвета, с тонкой на нем золотой полоской; золотая нить вплетена в ее волосы, спадающие до ног. Кто бы увидел ее столь прекрасной и не пожалел, у того сердце предателя. Боже, как крепко связали ей руки!

Случилось, что сто прокаженных, обезображенных, с источенным белесоватым телом, приковыляли на костылях под звуки своих трещоток и столпились у костра; и из-под распухших век их налитые кровью глаза любовались зрелищем. Ивен, самый отвратительный из больных, закричал королю пронзительным голосом:

– Ты хочешь, государь, предать огню свою жену? Наказание справедливое, но слишком скорое. Быстро сожжет ее это сильное пламя, быстро рассеет буйный ветер ее пепел; и когда пламя потухнет, муки ее прекратятся. Хочешь ли, я научу тебя худшему наказанию, так, что она будет жить, но с великим позором, вечно желая себе смерти? Хочешь ли того?

Король ответил:

– Пусть живет, но с великим позором, который хуже смерти. Кто научит меня такой казни, того я особо возлюблю.

– Итак, скажу коротко свою мысль, государь. Видишь ли, у меня сто товарищей. Отдай нам Изольду – пусть она будет наша. Недуг разжигает наши страсти. Дай ее твоим прокаженным. Никогда женщина не будет иметь худшего конца. Посмотри, как лохмотья липнут к нашим сочащимся ранам… А она, которой были любы, пока она находилась с тобой, дорогие ткани, подбитые пестрым мехом, драгоценности, покои, изукрашенные мрамором, она, которая наслаждалась хорошими винами, почетом, весельем, – когда она увидит двор твоих прокаженных и ей придется войти в наши низкие лачуги и спать с нами, тогда красавица белокурая Изольда познает свой грех и пожалеет о прекрасном костре из терновника!

Выслушав его, король поднялся с места и долго стоял неподвижно. Наконец он подбежал к королеве и схватил ее за руку. Она воскликнула:

– Сжалься надо мной, государь! Сожгите, сожгите меня скорей!

Король молчал. Ивен и сто больных теснились вокруг нее. Слушая, как они кричат и вопят, все сердца сжались от жалости. А Ивен доволен; Изольда уходит, и Ивен ее ведет. Ужасный сонм вышел из города. Они направились по дороге, где Тристан сидел в засаде. – Что ты намерен делать, сын мой? – крикнул Горвенал. – Вот твоя милая!

Тристан выехал на коне из чащи.

– Ивен, довольно тебе провожать ее: оставь ее, коли жизнь тебе мила!

Но Ивен сбросил свой плащ.

– Смелей, друзья! Возьмемся за палки, за костыли! Настало время показать нашу доблесть.

Любо было видеть, как, скинув свои плащи, прокаженные поднялись на больных ногах, отдувались, кричали, потрясая костылями; тот грозит, этот ворчит. Но противно было Тристану бить их. Сказители утверждают, что он убил Ивена. Так говорить непристойно. Нет, он слишком доблестен, чтобы убивать такое отродье. Не он, а Горвенал, отломив крепкий дубовый сук, ударил им по черепу Ивена: черная кровь брызнула и потекла по всему телу, вплоть до искривленных ног.

Тристан отбил королеву – и она уже больше не испытывает никаких страданий. Он разрезал веревки, связывавшие ее руки; и, покинув равнину, они углубились в лес Моруа. Там, в густой чаще, Тристан почувствовал себя в безопасности, как за стеной крепкого замка.

Когда солнце склонилось, они остановились все втроем у подножия горы. Страх утомил королеву; она опустила свою голову на грудь Тристана и заснула.

Наутро Горвенал похитил у одного лесничего лук и две хорошо оперенные зубчатые стрелы и отдал Тристану, хорошему стрелку, который подстерег косулю и убил ее. Горвенал набрал груду сухих сучьев, достал огнивом искру и зажег большой костер, чтобы изжарить дичь, а Тристан нарубил ветвей, устроил шалаш и покрыл его листвой; Изольда устлала его густой травой. Тогда в глубине дикого леса началась для беглецов жизнь суровая, но милая им.