I. Первый заработок — Красное солнышко — Андреевская Варвара

На церковных часах небольшого уездного города Р… пробило три; в школах окончились уроки и толпы детей различного возраста стали с шумом расходиться в разные стороны. Девочки-гимназистки шли медленнее, говорили тише, хотя в общем все-таки порядком шумели, а что касается мальчиков — то они точно наперегонки быстро сбегали с лестницы, толкали друг друга, дергали за рукава, за ремни ранца и громко разговаривали.

— До свиданья!

— Заходи ко мне; вместе будем готовить уроки.

— Помни, что я сказал.

— Хорошо, да, да… — слышалось отовсюду.

Затем раздавался веселый, беззаботный смех; все это смешивалось в один общий гул, который, в конце концов, замирал по мере того, как мальчики расходились. Последним из подъезда гимназии вышел мальчуган лет двенадцати; он тоже был одет в гимназическую форму, тоже за плечами у него был ранец и с первого взгляда он, казалось, ничем не отличался от остальной компании, но стоило только к нему повнимательнее присмотреться, чтобы сразу решить, что этот ребенок, или — уже знаком с различными житейскими невзгодами, или — болен. Щеки его были бледны, движения — вялы, медленны, глаза смотрели как-то невесело, а об улыбке не было и помину.

Он шел тихим, мерным шагом, и не только не старался догнать товарищей, а даже, как будто нарочно старался отстать от них. Завернув в ближайший переулок, он прошел его почти до конца, отворил калитку низкого, двухэтажного серого домика, вошел в дом, и с усталым видом начал подниматься по узкой и довольно грязной лестнице. Лестница эта привела к двери; где был прибит клочок белой бумаги с надписью: "шью верхние дамские вещи, портниха Кобозева". "Едва ли мама успела вернуться" — проговорил про себя мальчик и, засунув руку в отверстие между стеной и косяком, достал оттуда ключ.

В отсутствие хозяев ключ всегда хранился там: это было условленное место, так как, по недостатку средств, Мария Ивановна (мать мальчика) прислуги не держала. Громко щелкнул замок, когда Миша, так звали мальчика, вложил в него ключ, еще громче скрипнула дверь на заржавленных петлях, и сейчас же сама собою захлопнулась, так как на ней, в виде блока, висел тяжелый камень, обшитый в суровое полотно.

— Как здесь душно! — проговорил Миша, — открыть разве форточку? Нет, нельзя, тепло выпустишь… Дрова — денег стоят…

И он начал молча раздеваться.

В комнате действительно было душно; она была не велика, и, если можно так выразиться, заключала в себе целую квартиру; вдоль одной из стен стояли две кровати — матери и сына; у окна помещался стол, в углу — посудный шкаф — это называлось столовой; у противоположной стены стоял диван и два мягких кресла — то была гостиная, и, наконец, за занавеской находилась скрытая от взора посетителей плита, кухонный стол и полки с разной посудой. Обстановка, конечно, более чем скромная, но тем не менее, на ней лежал отпечаток чистоты и опрятности.

Сняв с себя ранец, Миша положил его на столик, который стоял между постелями, затем подошел к плите, развел огонь и начал приготовлять обед; это была его всегдашняя обязанность, так как мать, работавшая в мастерской дамских нарядов, обыкновенно возвращалась домой часа через два-три после него, иногда даже позднее. Миша же слишком горячо любил мать для того, чтобы заставлять ее хлопотать после долгой работы в мастерской.

В шкафу лежала заранее купленная провизия; Миша достал ее, разложил на столе и, подвязав поверх гимназической рубашки кухонный передник, живо преобразился в повара; дело кипело у него в руках, и в скором времени суп и разварной картофель к суповому мясу были готовы. Миша отставил то и другое к сторонке, погасил огонь и, только что успел накрыть стол, как услышал стук хлопнувшей на дворе калитки.

— Мама идет! — крикнул он на всю комнату, и со всех ног бросился к выходной двери.

— Мамочка, ты? — спросил он, перевесившись через перила.

— Я, сынок, я! — отозвалась снизу Мария Ивановна.

— О, да ты кажется несешь узел?

— Несу, но он не тяжелый.

Не успела Мария Ивановна и глазом моргнуть, как Миша уже очутился около нее, стараясь взять из ее рук узел, который оказался далеко не легким, и в котором находилось дамское драповое пальто, взятое для переделки.

— Здравствуй, голубчик, — ласково сказала она сыну, — я очень рада, когда ты меня встречаешь, но я не люблю давать тебе носить мои вещи; ты и без того такой бледный, слабенький… Сначала в школе сидишь за уроками, а потом дома работаешь, точно я этого не вижу…

— Перестань, мама! Сегодня, например, я в школе почти ничего не делал.

— Каким образом?

— Очень просто; учитель немецкого языка не пришел, и вместо него мы занимались — как ты думаешь, чем?

— Не знаю.

— Гимнастикой.

— Гимнастика — это тоже своего рода работа.

— Но это так легко, так забавно… Представь, я лазил лучше всех, учитель не мог мною нахвалиться.

— Вот как!

— Вот видишь, мамочка, какой я молодец!

Незаметно мать и сын добрались до второго этажа и вошли в комнату.

— У тебя и обед, кажется, готов, — продолжала Мария Ивановна и, развязав узел, бережно повесила пальто на гвоздь.

— Видишь, мамочка, какой твой повар аккуратный.

— Кроме того, он хорошо стряпает и я ем его стряпню с большим аппетитом.

Миша самодовольно улыбнулся.

— Что это за пальто? — спросил он после минутного молчания.

— Его надо немного переделать; это пустяки, я сделаю в два-три вечера.

— Значит, вместо отдыха, ты опять засядешь за работу?

Мария Ивановна кивнула головой.

— Вечно-то ты, моя дорогая, работаешь… Ведь, наконец, это уже просто невозможно, просто…

— Без работы скучно, — перебила Мария Ивановна, — да и заработок нужен.

— Вот это-то и заставляет тебя трудиться; ты одна все делаешь!..

— Как одна? А ты разве не помощник?

— Какой я помощник! Хороша от меня помощь! — засмеялся Миша.

— Если бы не ты, то, вернувшись домой с работы, мне и поесть было бы нечего, или пришлось бы самой готовить, а теперь я сижу барыней.

— Ну что, это пустяки; а вот ты, мамочка, скажи откровенно, начинаешь ли мириться с нашим помещением; оно тебе в начале так не нравилось! — Мария Ивановна махнула рукой.

— Про это говорить не стоит, за наши деньги мы не можем требовать ничего большего; лучше расскажи мне ваши гимназические новости, я так люблю их слушать.

— Что тебе рассказать?

— Что-нибудь.

— Разве про сегодняшний урок гимнастики?

— Пожалуй.

— Учитель гимнастики у нас новый; страшный весельчак! Он каждому дает прозвище: кого "курицей" назовет, кого — "кошкой", кого — "майским жуком", кого — "белкой", кого — "улиткой". И так это выходит у него забавно да метко, что просто прелесть!

— Какое же прозвище он тебе дал? Ведь ты по части лазанья всегда был одним из первых, даже когда был совсем маленький.

— Он прозвал меня "двуногой белкой", несколько раз похвалил, ставил в пример остальным… Ну, да зато я и старался… из кожи вылезал…

— Вот, этого-то делать и не следовало; у тебя слишком слабая грудь…

И Мария Ивановна ласково взглянула на сына.

— Ты сегодня бледен; верно, нездоровится, — добавила она, присаживаясь к столу.

— Да, нет же, мамочка, даю слово, я совсем здоров, а уж коли хочешь знать правду, — я, мамочка, очень устал! Как только ты ушла из дома, я сейчас же понес твою работу в магазин, да не застал старшего приказчика и мне пришлось с узлом в руках дожидаться более часа… Домой идти не хотелось, далеко, да и узел больно тяжел, сесть — никто не предложил… Стоял, стоял, переминался с ноги на ногу, до того, что даже дурно сделалось.

— Бедный ты мой мальчик! И долго пришлось тебе ждать?

— Да, приказчик пришел часа через полтора, если не позднее; стал разглядывать твою работу: "тут, говорит; пуговицы не на месте посажены; тут надо ушить… тут выпустить"… И пошел, и пошел… вынул из кармана мел, пометил, где что надо сделать, сунул мне в руки узел и вытолкнул за дверь… Делать нечего, поплелся я опять домой, и только что успел придти, как смотрю, уже девять… Через пол-часа надо в класс идти… о том, чтобы выпить стакан чаю, нечего было и думать… Достал я из шкафа кусок черного хлеба, по дороге съел его… конечно, этого было мало… больно уж проголодался… От того-то я и бледен; после обеда все пройдет.

Мария Ивановна внимательно слушала мальчика, и чем он больше говорил, тем лицо ее становилось все печальнее и печальнее. Тяжело было ей видеть, какую тяжелую жизнь приходится вести маленькому Мише с самого раннего детства… Не знать тех радостей, которые приходятся на долю остальных детей, и преждевременно сталкиваться со всеми невзгодами!.. При жизни мужа Марии Ивановны, они никогда не терпели нужды, и хотя отец Миши был простой ремесленник, но, тем не менее, зарабатывал всегда достаточно, что-бы доставить семье не только все необходимое, а подчас даже и кое-что лишнее… Всегда веселый, всегда как бы даже беззаботный, он, в свободные от работы часы, или в минуты досуга, перед обедом, любил поиграть с Мишей. Миша в ту пору был совсем, совсем крошечный; посадит его, бывало, к себе на плечи, и, с трубкой в руке, начинает подплясывать, насвистывая казацкие песни (он по происхождению был казак). Миша припадет белокурой головкой к его голове, слушает, улыбается… И так то ему весело… так то хорошо… Так радостно… Мария Ивановна сидит тут же за шитьем, и, глядя на них, улыбается.

Как сон, — далекий… приятный сон — сохранилось все это в памяти Миши… Какая мама тогда была молодая, красивая… а теперь?!

Теперь она всегда такая грустная, а ведь времени с тех пор прошло вовсе немного… Какие-нибудь 6–7 лет, но много горя да нужды выпало за это время на долю Марии Ивановны.

Лишившись мужа, она сосредоточила на Мише всю свою любовь, всю привязанность; да, по правде сказать, трудно было и не любить его; он совсем не походил на остальных детей его возраста; большинство детей любит ломать игрушки, не бережет их, для Миши же, напротив, не было большего удовольствия, как чинить старые игрушки, которые попадали к нему от знакомых детей, и то, что эти дети выкидывали, как негодное, он тщательно подбирал, исправлял и берег, словно драгоценность какую; чем больше подрастал мальчик, тем лучше выходила у него такая работа.

Среди знакомых он даже приобрел некоторую известность. У кого бы что ни поломалось, ни попортилось, каждый шел к нему с просьбой помочь беде… И вот он сначала примется внимательно рассматривать поломанную вещь со всех сторон, а потом объявлял, можно ли починить эту вещь, или нет. А если уже Миша уверял, что ее никак нельзя починить, значит, уж действительно ничего нельзя было сделать.

Когда Миша был совсем маленький, Мария Ивановна, когда ей приходилось уходить на работу, оставляла его одного, и была совершенно покойна, что Миша не выкинет никакой глупой шалости, и только заботилась о том, чтобы приготовить для него покушать.

Однажды она случайно вернулась домой раньше обыкновенного, но Миши не было дома, а весь приготовленный для него обед стоял на столе нетронутым.

— Господи, помилуй! Где он? Что с ним случилось! — воскликнула Мария Ивановна, всплеснув руками и, позабыв о собственной усталости, как безумная выбежала на лестницу спросить соседей, не видал ли кто ее мальчика?

— Он скоро вернется, — спокойно отвечала ей жена башмачника, жившего на одной площадке с нею.

— Вы знаете, куда он ушел?

— Нет.

— Так почему же вы думаете, что он скоро воротится?

— Потому, что он каждый день уходит из дому в это время; иногда раньше, иногда позднее, но возвращается всегда в одни часы.

— Что вы говорите? Неужели! Где же он бывает?

— А вы разве этого не знали?

Мария Николаевна отрицательно покачала головой.

— Ну вот, — значит, я выдала его секрет; пожалуй, Миша на меня за это рассердится.

— Не думаю, — продолжала Мария Ивановна, улыбаясь, — я уверена, что Миша никогда не сделает ничего дурного, да вот, кажется, я как раз слышу его голос на лестнице.

И, отворив дверь, она действительно увидала своего дорогого, маленького Мишуту.

— Мамочка, ты уже дома? Что так рано? — спросил он Марию Ивановну.

— Так пришлось, Миша, раньше справилась с работой, а где же ты был и почему ничего не кушал? Твой обед стоит нетронутым.

— Я почти каждый день ухожу без тебя, только большей частью после обеда.

— Но куда же, Миша, ты уходишь и зачем?

— Хожу к знакомым столярам, плотникам.

Мария Ивановна с изумлением посмотрела на мальчика.

— Зачем?

— Чтобы присмотреться, как они работают, и самому научиться так же работать; пойдем, я покажу тебе, какие интересные штучки из дерева они мне надарили.

Взяв за руку мать, он ввел ее в комнату и, вынув из стоявшей за кроватью корзины множество деревянных обрезков различной величины и формы, с сияющей от восторга физиономией высыпал все перед нею.

— А вот тут, мамочка, лежат у меня начатые самим работы из дерева, — добавил он, достав оттуда же другую корзинку, наполненную различными дощечками и чурками, — это будет игрушечный шкаф, игрушечный столик, а это — колясочка. Сегодня я целый день сидел у столяра Максима, все смотрел, как он вытачивает фигурки из дерева… Скоро я и сам буду такие же вытачивать…

— И ты до сих пор не обедал? — перебила Мария Ивановна.

— Максим угостил меня похлебкой и гречневой кашей, я совершенно сыт…

Подобные визиты к различным мастеровым стали излюбленным занятием Миши, он ко всему присматривался, все изучал, обо всем расспрашивал, и в конце-концов научился мастерить все, что только ему хотелось, или что ему заказывали.

Мария Ивановна не могла нарадоваться на своего сынишку, и в свободное от работы время любила рассматривать его произведения. Чего-чего только у него не было! И игрушечная кузница, устроенная в старом сигарном ящике, и целый ряд домиков из пустых спичечных коробок, которые он ставил на дощечки, склеивал, прорезал перочинным ножом двери, окна, приделывал балконы, крышу, трубы, а на одном из таких домиков даже пристроил флаг, так как этот домик предназначался для богатого графа, вырезанного из бумаги и разрисованного разноцветными карандашами. Графа он прилепил к балкону и перед ним поставил маленький бумажный столик.

Чем старше становился Миша, тем замысловатее становились и его работы; один раз ему удалось каким-то способом раздобыть старый, поломанный велосипед, в сущности никуда уже негодный, — и что же? потрудившись над ним, положим, около трех месяцев, он все-таки исправил его настолько, что можно было на нем кататься; все эти работы не мешали ему заниматься и уроками, когда он подрос настолько, что мать отдала его сначала в городскую школу, а потом в гимназию, где он скоро сделался общим любимцем не только товарищей, но и учителей.

Присев к обеденному столу, мать и сын несколько времени кушали молча; Мария Ивановна искоса поглядывала на возвращенную ей из магазина работу и, видимо, казалась опечаленною. Миша это заметил.

— Мамочка, ты, кажется, огорчена тем, что мастер прислал назад работу? — заговорил, наконец, Миша, ласкаясь к матери.

— Конечно, это не может быть приятно, тем более, что это несправедливо; я давно уже заметила, что старший приказчик магазина ко мне придирается… Он хочет пристроить на мое место свою родственницу и употребляет все усилия к тому, чтобы вынудить хозяина отказать мне.

— Но неужели хозяин послушает его? — возразил Миша.

— Бог знает, дружок; все возможно.

С этими словами она встала из-за стола и снова собралась уходить на работу до вечера, а Миша, проводив ее, принялся прибирать и перемывать посуду; затем, когда то и другое было сделано, он достал свои плотничьи инструменты и начал сколачивать взятый для починки у соседа ящик, за что ему обещали маленькое вознаграждение.

Усиленно работая руками, мальчуган в то же время работал и головой; видя, что мать постоянно трудится, чтобы заработать на необходимые ежедневные расходы, он решил, со своей стороны, помочь ей. Но как? Каким способом? С чего начать? — спрашивал он сам себя, и, опустив молоток, задумался.

— О чем ты так задумался? — раздался вдруг позади его детский голос. Он обернулся и увидал на пороге одного из своих школьных товарищей, Леву Дворжицкого.

— Здравствуй! — сказал он, протягивая ему руку.

— Что ты сидишь, точно в воду опущенный? — спросил Лева.

Миша смутился, но скоро оправился и отвечал уже совершенно покойно:

— Да вот не знаю, как крышку к ящику приделать, чтобы удобнее открывалась.

— Ну, это меня мало интересует, да я и не имею ни малейшего понятия о плотничьем мастерстве; лучше слушай, что я сейчас тебе скажу.

Миша опустил на пол гвоздь, который только что собирался вколотить в ящик, и вопросительно взглянул на товарища.

— Отец с матерью решили отправить меня в Москву к дедушке… — заговорил между тем Лева слегка дрожащим от волнения голосом, — дедушка поместит меня в гимназию… Я буду жить у него… Это все, конечно, очень хорошо и приятно, дедушка меня любит, я его тоже, но на кого я оставлю моего зайчика "Орлика" и голубка "Красавчика"? Мама говорит, что ей нет времени за ними ухаживать, а отца я даже и просить об этом не смею, он не любит животных и после моего отъезда, наверное, в один прекрасный день, зайку убьют и зажарят, а голубка скормят кошкам! Это ужасно… ужасно!..

— Конечно, ужасно, — повторил Миша, сам готовый расплакаться, — что же ты думаешь делать?

— Я пришел просить тебя, голубчик Миша, не возьмешь ли ты их к себе, хотя на время, а там, когда я приеду на Рождество, то, может быть, возьму их с собой, если дедушка согласится: он, говорят, большой охотник до зверей вообще, а уж коли зверей любит, то и голубю в приюте не откажет, тем более, что, как я слышал, квартира у него большая; возьми, голубчик Миша; прокормить их недорого; голубку размочишь корочку хлеба в воде, — вот ему на день и достаточно, а зайке обрезки моркови, картофеля, да несколько капустных листов.

— Не в том дело, Лёва, я знаю, что прокормить их пустяки, да, кроме того, я так люблю животных, что с удовольствием готов сам просидеть полуголодный, лишь бы они были сыты, но… куда их поместить? Ведь здесь в комнате уже положительно нет места.

— Понятно, здесь в комнате нечего и думать поместить их.

— А то куда же? У вас они живут в сенях, а у нас сени общие, наружная лестница никогда не запирается; еще, пожалуй, украдут или попадут в руки уличным мальчишкам, пока меня нет дома.

— Правда, — согласился Лёва и, печально склонив голову, задумался.

Несколько минут продолжалось молчание.

— Разве вот что, — воскликнул вдруг Миша, — нельзя ли устроить их на чердаке? Там, кажется, есть такой укромный уголок, куда никто не ходит. Для голубя я смастерю что-нибудь вроде клетки, чтобы кошки не могли до него добраться, а зайчику устрою шалашик из какого-нибудь старого ящика, там на чердаке их много валяется; ведь им не будет холодно, не правда ли?

— Нисколько; в сенях, где они теперь помещаются, холоднее.

— Тогда и толковать нечего; пойдем сейчас же на чердак, посмотрим, удобно ли им будет, и если да, то с завтрашнего же дня, вернувшись из гимназии, я примусь за устройство помещения моим будущим квартирантам.

— О, ты наверное сумеешь устроить их прекрасно!

— Сумею или нет, не знаю; но во всяком случае постараюсь.

Лёва вместо ответа бросился целовать товарища, и затем они оба побежали на чердак, где вопрос о водворении зайчика и голубя скоро был окончательно решен.

— Миша, а главное то мы с тобой и забыли! — воскликнул вдруг Лёва дрожащим от волнения голосом, когда они вернулись обратно в комнату и Миша снова взялся за молоток, чтобы вколачивать гвозди в ящик, который теперь спешил скорее окончить, думая немедленно приступить к устройству помещения для неожиданных жильцов.

— Что же могли мы забыть? — отозвался Миша.

— Спросить разрешения твоей матери.

— Нет, Лёва, об этом я подумал бы прежде всего, если б заранее не был уверен в ее согласии; мама любит животных и будет баловать их не меньше меня, если еще не больше.

— Ну, тогда, значит, все хорошо.

— Кроме того, еще одно обстоятельство.

— Относительно чего?

— Относительно их же.

— А что?

— Ты знаешь, они оба — и зайка и голубь у меня ведь не простые, а дрессированные; с ними надо хоть полчаса в день позаняться, иначе они все перезабудут… а у тебя каждая минута на счету…

— Это ничего; на все хватит времени, раз желание есть. Собирайся с Богом в путь-дорогу, поступай в московскую гимназию, и будь совершенно покоен за судьбу твоих маленьких друзей; я на этих же днях зайду к тебе посмотреть, как ты их дрессируешь, чтобы потом точно также дрессировать их самому.

Лёва еще раз поблагодарил Мишу и ушел домой, совершенно успокоившись, что его питомцы остаются в верных руках; что касается Миши, то он с восторгом думал о том, какое развлечение будут доставлять ему его новые жильцы, и ждал с нетерпением возвращения матери, чтобы скорее ей обо всем сообщить, заранее зная, что она согласится.

День, между тем, давно склонился к вечеру; Миша зажег небольшую, жестяную лампочку, и еще усерднее принялся вколачивать гвозди в крышку ящика; ему хотелось во что бы то ни стало скорее кончить ее, чтобы засесть за приготовление уроков и с завтрашнего дня, по приходе из школы, начать новую, интересную работу. Стенные часы пробили девять; с последним ударом их он вбил последний гвоздь.

— Ура! — радостно воскликнул мальчик и потащил ящик к соседу, откуда, несколько минут спустя, вернулся вполне довольный, держа в руках два двугривенных — это был его первый заработок… О, с каким удовольствием подкидывал он на ладони эти два двугривенных и с какою гордостью передал их потом матери!