Даша и Маша ― Рассказ для девочек — Андреевская Варвара

Маша Долина и Даша Никонова жили по сосѣдству; они жили очень дружно и до того походили одна на другую, что тотъ, кто зналъ ихъ не особенно близко, часто спутывалъ. Съ утра до поздней ночи дѣвочки не разлучались: вмѣстѣ рано по утру шли въ школу, гдѣ постоянно сидѣли на одной скамейкѣ, а во время рекреаціи слѣдомъ ходили другъ за другомъ, почему и получили прозвище неразлучныхъ. Вмѣстѣ возвращались каждая къ себѣ на квартиру, затѣмъ спѣшили какъ можно скорѣе отобѣдать, чтобы потомъ, соединившись опять у той или другой, сообща приняться за приготовленіе уроковъ къ слѣдующему дню. Родители, видя ихъ неразрывную дружбу, не только не противились ей, но напротивъ — поощряли; они сами были знакомы между собою давно, очень радовались, что дѣти такъ сошлись, и желая доставить дѣвочкамъ удовольствіе, одѣвали совершенно одинаково, такъ что каждый, встрѣтившій на улицѣ нашихъ двухъ пріятельницъ, принималъ ихъ за родныхъ сестеръ.
— Какое поразительное сходство,- говаривали прохожіе, невольно любуясь этими двумя изящными барышнями,— и кромѣ того онѣ почти одинаковаго роста. «Вы должно быть близнецы?..» спрашивали нѣкоторые.
— Нѣтъ, мы даже не родныя, хотя любимъ одна другую больше всѣхъ и всего на свѣтѣ,— отвѣчали дѣвочки и, какъ бы въ доказательство истины своихъ словъ, еще ближе прижимались другъ къ другу.
Проходили недѣли, мѣсяцы, годы; Маша и Даша замѣтно подросли, дни ихъ тянулись по-прежнему тихо, мирно, однообразно, до тѣхъ поръ, пока однажды вдругъ случилось неожиданное обстоятельство, которое, такъ сказать, совершенно перевернуло ихъ обыденную жизнь.
Время подходило къ веснѣ, снѣгъ начиналъ таять, и какъ только появлялось солнышко, спускался съ желѣзныхъ крышъ домовъ въ видѣ крупныхъ водяныхъ капель, образуя подъ водосточными трубами цѣлыя лужи. По случаю воскресенья дѣвочки не пошли въ классы и, только что вернувшись изъ церкви, расположились завтракать въ небольшой уютной столовой Долиныхъ.
— Какъ сегодня тепло на дворѣ,— замѣтила Маша: — не правда ли?
— Да,— отвѣчала ей подруга:— только ужасно сыро; я думаю, скоро пропадетъ зимняя дорога и опять долго, долго не придется кататься на санкахъ.
— Зато появятся зелень, цвѣты; можно будетъ ходить въ лѣсъ. Помнишь, какъ мы пріятно проводили время прошлый годъ въ деревнѣ?
— Но ныньче твои родители, кажется, не разсчитываютъ уѣзжать изъ города?
— Кажется, и твои навѣрное тоже.
— По счастію; иначе мнѣ было бы очень скучно безъ тебя.
— Да развѣ возможно, чтобы мы когда нибудь разстались, Даша?
— Но если бы мои родители вздумали остаться въ городѣ, а твои уѣхать въ деревню?
— Тогда ты бы поѣхала, конечно, съ нами.
— Ныньче, оставшись въ городѣ, мы тоже будемъ придумывать различныя удовольствія.
— О, безъ сомнѣнія.
И дѣвочки принялись толковать о томъ, какъ провести лѣтніе мѣсяцы.
Городъ, въ которомъ онѣ жили, принадлежалъ къ разряду уѣздныхъ городковъ, лежавшихъ на одной изъ линій желѣзныхъ дорогъ; онъ, собственно говоря, скорѣе походилъ на большое село, и если чѣмъ отличался отъ простой деревни, то единственно развѣ плохенькой каменной мостовой, да недавно устроеннымъ на главныхъ улицахъ тротуаромъ. Главное оживленіе его заключалось въ приходѣ и отходѣ поѣздовъ, къ которымъ обыкновенно съѣзжались извозчики.
— Посмотри, Даша, какое множество саней стоитъ у вокзала!— сказала Маша, взглянувъ въ окно.
— Теперь два часа, сію минуту долженъ придти петербургскій поѣздъ.
— Вотъ онъ кажется идетъ.
И дѣвочки отъ нечего-дѣлать присѣли къ окну, которое какъ разъ выходило на улицу, ведущую къ вокзалу. Поѣздъ дѣйствительно только что подошелъ къ дебаркадеру, и по прошествіи пяти-шести минутъ нѣсколько извозчичьихъ саней съ сѣдоками и чемоданами потянулись по различнымъ направленіямъ. Одни изъ подобныхъ саней остановились у подъѣзда Долиныхъ; въ нихъ сидѣла очень хорошо одѣтая дама съ прекраснымъ выразительнымъ лицомъ и большими черными глазами.
— Елизавета Николаевна! — радостно вскрикнула госпожа Долина: — вотъ неожиданность, наконецъ-то!
Дама, которую звали Елизавета Николаевна, была крестная мать Даши. Мужъ ея занималъ очень хорошее мѣсто въ Петербургѣ, гдѣ она жила безвыѣздно уже нѣсколько лѣтъ и давно ничего не давала знать о себѣ.
— Даша, Даша!— кричала госпожа Долина, пока гостья входила въ прихожую и снимала верхнее платье:— или скорѣе, твоя крестная мама пріѣхала!
Дѣвочка быстро соскочила съ мѣста и, подойдя къ крестной матери, почтительно поцѣловала руку.
— Здравствуй, Дашута,— заговорила послѣдняя, ласково обнявъ дѣвочку: — какъ ты выросла, похорошѣла; я бы не узнала тебя, если бы встрѣтила на улицѣ. А это кто же такая?— добавила она, указывая на Машу.
— Дочь нашего сосѣда и лучшаго товарища моего мужа, ее зовутъ Маша.
— Боже мой, какое поразительное сходство между обѣими дѣвочками! Я въ жизнь никогда не видала ничего подобнаго!
— Да, это всѣ почти замѣчаютъ.
Маша вѣжливо поклонилась. Елизавета Николаевна въ отвѣтъ кивнула головой и, усѣвшись на диванъ, повела длинную рѣчь о томъ, что нѣсколько разъ собиралась навѣстить крестницу, но все какъ-то не приходилось. Вчера же рѣшила во что бы то ни стало ѣхать,— говорила она:— потому что хочу переговорить объ одномъ важномъ дѣлѣ, касающемся Даши.
— Касающемся Даши?— переспросила госпожа Долина:— что же это такое?
— Мы потолкуемъ, когда дѣтки улягутся. А теперь, Даша,— добавила она, обратившись къ крестницѣ:— давай-ка лучше разбирать чемоданъ: я привезла тебѣ куклу и еще тамъ кое-что изъ бездѣлушекъ.
Недосказанная рѣчь крестной матери какъ-то странно отозвалась въ сердцѣ Даши: дѣвочка почувствовала, что ей вдругъ сдѣлалось грустно, она готова была безъ всякой причины расплакаться, но, стараясь казаться покойною, послѣдовала въ сосѣднюю комнату за Елизаветой Николаевной и начала помогать развязывать чемоданъ.
— Вотъ возьми, Даша, открой эту картонку. Въ ней лежитъ кукла.
Даша молча повиновалась: живо развязала снурокъ, которымъ была стянута картонка, приподняла крышку, и взору ея представилась довольно большая кукла съ изящною фарфоровою головкою; тутъ же, въ сторонѣ, лежало нѣсколько перемѣнъ бѣлья, шесть платьевъ, двѣ шляпы, зонтикъ, пальто, ботинки,— словомъ, всѣ принадлежности дамскаго туалета, даже не исключая крошечнаго розоваго вѣера съ бѣлою костяною ручкою.
— Ахъ, какая прелесть!— невольно вскрикнула дѣвочка.— Маша, Маша, поди сюда, посмотри, что за восхитительную куклу привезла мнѣ крестная мама!
Маша явилась на зовъ подруги и, увидавъ дѣйствительно превосходную куклу, вмѣстѣ съ ея еще болѣе превосходнымъ приданымъ, пришла въ неописанный восторгъ.
— А вотъ въ этой коробочкѣ найдешь золотой браслетъ; я хочу сама надѣть его на твою маленькую ручку съ тѣмъ, чтобы ты уже не снимала до тѣхъ поръ, пока онъ станетъ тѣсенъ,— и Елизавета Николаевна, доставъ изъ кожанаго футляра дорогой браслетъ, по ошибкѣ протянула его Машѣ. Дѣвочки расхохотались… Она взглянула на нихъ удивленными глазами.
— Я не Даша, а Маша,— пояснила послѣдняя.
— Это просто изъ рукъ вонъ что такое,— сказала тогда Елизавета Николаевна и въ свою очередь разсмѣялась:— надо сдѣлать на каждой изъ васъ какую-нибудь замѣтку, иначе вѣчно можно путаться.
— Я сама только по глазамъ различаю ихъ,— вмѣшалась въ разговоръ вошедшая въ эту минуту госпожа Долина.
— Да у нихъ и глаза-то кажутся одинаковы.
— Нѣтъ, всмотритесь хорошенько, у Даши темно-синіе, а у Маши — черные.
— Но у Даши такія темныя рѣсницы, что ея глаза съ перваго раза могутъ показаться черными.
— Это правда, потому-то я и говорю, что надо хорошенько всмотрѣться.
— Теперь я знаю секретъ, больше не ошибусь,— сказала Елизавета Николаевна, улыбнувшись, и снова принялась рыть чемоданъ.
— Ну вотъ, дружокъ,— продолжала она: — помоги мнѣ отстегнуть ремень; здѣсь, въ крышкѣ, припрятано для тебя бѣлое вышитое платье и розовый кушакъ.
— Вы балуете ее,— опять вмѣшалась госпожа Долина:— развѣ можно сразу надавать столько превосходныхъ вещей?
— Я считала себя въ долгу у моей крестницы; мы такъ давно съ нею не видались, что, надѣюсь, вы позволите мнѣ хотя немножко разсчитаться.
Говоря это, Елизавета Николаевна достала бѣлое батистовое платье, все отдѣланное вышивкою; оно было сшито по послѣдней парижской картинкѣ и очевидно стоило весьма дорого. Дашѣ даже и во снѣ никогда не снилось ничего подобнаго; она бережно положила платье на кресло, расправила складочки, встряхивала, любовалась имъ. Маша находилась тутъ же. Цѣлый день прошелъ въ бесѣдѣ о полученныхъ подаркахъ. Вечеромъ, послѣ чая, Маша ушла домой, а Даша, повторивъ уроки, легла спать; но такъ какъ дверь, ведущая изъ ея комнаты въ гостиную, гдѣ сидѣла Елизавета Николаевна и родители дѣвочки, была полуотворена то она волей-неволей должна была слышать все, что тамъ говорилось.
— Кажется, уснула,— начала Елизавета Николаевна:— мы можемъ поговорить откровенно.
— Да, что вы хотѣли сказать относительно ея?
— Она насъ не услышитъ?
— Нѣтъ, она навѣрно уже спитъ; впрочемъ, для большаго спокойствія, можно затворить дверь.
— Не надо,— отозвался господинъ Долинъ:— комната Даши такая маленькая, если закрыть дверь, то тамъ будетъ очень душно. Даша, по всей вѣроятности, уже спитъ; въ ея годы сонъ приходитъ сейчасъ же, какъ только голова очутится на подушкѣ. Говорите совершенно покойно, въ чемъ заключается дѣло.
— Да вотъ видите-ли: мужу моему и мнѣ недавно пришла мысль, не отдадите ли вы намъ Дашу на воспитаніе. Мы, какъ вамъ извѣстно, люди достаточные, дѣтей у насъ нѣтъ. Я употребила бы всѣ средства, чтобы сдѣлать изъ нея человѣка и обезпечить въ будущемъ. Вы же всегда, во всякое время, можете пріѣхать навѣстить ее и даже, по желанію, взять къ себѣ гостить на сколько времени захотите.
Госпожа Долина молча опустила голову; лицо ея выражало сильное волненіе,— она видимо колебалась. Самъ Долинъ тоже ничего не говорилъ, а только медленно покручивалъ свои длинные усы. Минутъ пять царствовала въ комнатѣ мертвая, ничѣмъ ненарушимая тишина.
— Вотъ видите ли, Елизавета Николаевна,— заговорилъ наконецъ Долинъ первый: — вопросъ этотъ для насъ слишкомъ серьезенъ; мы должны хорошенько подумать, и потому позвольте отложить окончательно отвѣтъ до завтра.
— Хорошо, я готова ждать, но предупреждаю, что если вы не захотите согласиться на наше предложеніе, то впослѣдствіи навѣрное сильно покаетесь, потому что, оставивъ Дашу при себѣ, никогда не будете въ силахъ дать ей всего того, что она получила бы живя у меня.
— Объ этомъ не можетъ быть и рѣчи.
— Вотъ то-то и есть; слѣдовательно, мнѣ кажется, долго раздумывать нечего. Впрочемъ, какъ хотите, я охотно соглашаюсь ждать не только до завтра, но даже и до послѣ-завтра, потому что намѣрена прогостить у насъ дня два, если не прогоните,— добавила она шутя.
Затѣмъ разговоръ перешелъ на другой предметъ, который уже не интересовалъ Дашу. Она не слушала его, а облокотившись локтемъ на подушку, глубоко задумалась надъ словами крестной матери и, при одной мысли о предстоящей разлукѣ съ Машей, почти приходила съ отчаяніе.
«Нѣтъ, нѣтъ,— говорила дѣвочка сама себѣ:— на это я не могу согласиться, такъ и мамѣ скажу; безъ Маши мнѣ ничто не мило».— И она проплакала почти до разсвѣта, дожидая съ нетерпѣніемъ утра, чтобы сообщить обо всемъ пріятельницѣ.
— Что съ тобою, Даша?— спросила ее послѣдняя, когда она, по обыкновенію, зашла за нею, отправляясь въ гимназію.— У тебя красные глаза, ты плакала?
Дѣвочка, вмѣсто отвѣта, залилась горючими слезами.
— Но, что же, наконецъ, такое случилось?— допытывалась Маша, готовая сама расплакаться, глядя на слезы подруги.
— Ахъ, Маша, пока еще ничего не случилось, но скоро… скоро, можетъ быть даже завтра, насъ съ тобою ожидаетъ большое горе!
— Господи, что же такое, говори скорѣе!
Даша передала самыя мельчайшія подробности. Маша поблѣднѣла, губки ея какъ-то судорожно задрожали, она охватила рученками гибкій станъ подруги, притянула къ себѣ и тихимъ едва слышнымъ голосомъ проговорила прерывисто:
— Нѣтъ… нѣтъ, не пущу… мы не должны… мы не можемъ разстаться…
Говоря такимъ образомъ, дѣвочки дошли до школы, но, подъ вліяніемъ тяжелыхъ думъ о предстоящей разлукѣ, въ продолженіе всего урока были задумчивы, разсѣянны и отвѣчали невпопадъ.
— Что это сдѣлалось съ нашими «неразлучными»,— замѣтили учителя:— онѣ всегда отличались прилежаніемъ, а сегодня ни на что не похожи!
Маленькія пріятельницы не возражали, не оправдывались и, грустно склонивъ головки, оставались по-прежнему совершенно безучастны ко всему окружающему. Наконецъ раздался звонокъ и онѣ отправились домой.
— Мама навѣрное сейчасъ же начнетъ со мной разговоръ,— сказала Даша:— послѣ обѣда приходи, результатъ будетъ извѣстенъ.
— Хорошо,— отвѣчала подруга упавшимъ голосомъ, и тихими шагами пошла по направленію квартиры родителей.
Даша не ошиблась въ своемъ предположеніи: едва успѣла положить она ранецъ съ книгами на столъ, снять теплые сапоги и верхнее платье, какъ отецъ позвалъ ее въ столовую и сообщилъ о предложеніи крестной матери.
— Чѣмъ же вы рѣшили, папа?— спросила дѣвочка дрожащимъ голосомъ.
— Мы съ мамой вчера вечеромъ и сегодня утромъ долго говорили по этому поводу, и въ концѣ-концовъ пришли къ заключенію, что ты завтра уѣдешь съ Елизаветой Николаевной въ Петербургъ.
— Въ Петербургъ? а Маша?
— Что Маша?
— Тоже поѣдетъ въ Петербургъ?— машинально проговорила дѣвочка.
— Нѣтъ, Маша останется здѣсь, ей тамъ нечего дѣлать.
— Значитъ, намъ придется разстаться?
— Непремѣнно.
— Но, папочка, развѣ это возможно?
— Почему же нѣтъ, душа моя! Въ жизни очень часто приходится быть вдали отъ тѣхъ, кто милъ и дорогъ…
— Я не перенесу разлуки, и она тоже,— перебила дѣвочка, заливаясь слезами.
Отецъ улыбнулся.
— Человѣкъ созданъ такъ, Даша, что всегда можетъ перенести то, что встрѣчается неизбѣжно.
— Но разлука съ Машей для меня вѣдь не есть неизбѣжное; до сихъ поръ я жила же дома и не было даже рѣчи о томъ, чтобы отправлять меня въ Петербургъ.
— Да, пока не представился случай, не воспользоваться которымъ было бы грѣшно. Ты знаешь ли, что Елизавета Николаевна предлагаетъ взять тебя къ ней съ тѣмъ, чтобъ дать хорошее образованіе и обезпечить въ будущемъ. Мы же съ мамой, при всемъ желаніи, не можемъ сдѣлать ни того, ни другого.
— И не надо.
— Какъ не надо?
— Да такъ; я буду ходить въ школу.
— А затѣмъ?
— Затѣмъ выросту большая, поступлю куда-нибудь въ гувернантки, стану зарабатывать хорошія деньги, и все пойдетъ отлично.
— Ты сама еще несознаешь, что говоришь, Даша, а вотъ какъ пріѣдешь въ Петербургъ, да увидишь такую обстановку, о которой теперь не имѣешь понятія, то навѣрное согласишься съ тѣмъ, что тебѣ говорили правду.
— Но Машу все-таки не забуду.
— Этого, другъ мой, отъ тебя никто не требуетъ. Маша прекрасная, добрая дѣвочка; ты, живя въ Петербургѣ, можешь любить ее точно такъ, какъ любишь теперь; но, согласись сама: изъ за того, чтобы не разлучаться съ нею, добровольно оттолкнуть свыше посылаемое счастіе — болѣе чѣмъ неблагоразумно.
— А ежели это счастье будетъ стоить жизни намъ обѣимъ?
— Ничего подобнаго никогда не случится,— замѣтилъ папа въ заключеніе, и вышелъ изъ столовой.
Слова дочери между тѣмъ «а ежели это счастіе будетъ стоитъ жизни намъ обp3;имъ» запали ему въ душу. Онъ направился прямо въ комнату жены, гдѣ сидѣла Елизавета Николаевна, и подробно передалъ имъ разговоръ свой съ Дашею.
— Пустыя бредни, на нихъ не слѣдуетъ обращать вниманія,— отозвалась Елизавета Николаевна: — развѣ сами вы не были ребенкомъ и не помните, какъ въ молодыхъ годахъ быстро изглаживается всякое впечатлѣніе? Въ настоящую минуту мысль о разлукѣ съ маленькой пріятельницей дѣйствительно кажется ужасною; но повѣрьте, разъ она будетъ окружена новой обстановкой, увидитъ новыхъ людей — все забудется очень скоро, даже само путешествіе уже развлечетъ и поможетъ гораздо легче перенести воображаемое горе.
— Я вполнѣ согласна съ вами,— отвѣчала г. Долина:— но въ то же самое время скажу откровенно, что принудить
Дашу силой оставить домъ, такъ-сказать, почти выгнать ее, у меня положительно не хватаетъ духу.
— Дорогая моя, вѣдь это для ея же пользы; потомъ она сама скажетъ спасибо.
— Вѣрю; но, представьте себѣ, что въ бытность ея у васъ съ нею вдругъ случится какое-нибудь несчастье. Развѣ это не ляжетъ упрекомъ на мою совѣсть, развѣ мы не будемъ вѣчно терзаться мыслью, что сами натолкнули дѣвочку на это?
— Но къ чему такія мрачныя мысли; ничего подобнаго, дастъ Богъ, не будетъ.
— А ежели?
— Перестаньте, перестаньте, вы просто разстроены; не давайте воли нервамъ и постарайтесь дѣйствовать такъ, какъ велитъ благоразуміе. Знаете, чтобы нѣсколько успокоить Дашу, мы скажемъ, что я ее беру къ себѣ погостить и что если ей покажется скучнымъ, сейчасъ же привезу обратно.
— Какая хорошая мысль,— отвѣчала г. Долина:— мы не только скажемъ это, но и на самомъ дѣлѣ поступимъ такъ, если вы будете согласны.
— Согласна, согласна,— отозвалась Елизавета Николаевна:— тѣмъ болѣе, что въ душѣ я вполнѣ убѣждена, что какъ только Даша пріѣдетъ въ Петербургъ, она сама не захочетъ воротиться.
— Значитъ, отлично; все устроено, какъ нельзя лучше, и волки сыты и овцы цѣлы,— добавила госпожа Долина.
Даша между тѣмъ стояла на прежнемъ мѣстѣ; она грустно склонила голову и думала свои невеселыя думы.
За обѣдомъ отецъ и мать объявили ей, что отпускаютъ на нѣкоторое время погостить къ крестной матери, съ тѣмъ, что ежели она соскучится, сейчасъ же возьмутъ домой.
— Вѣдь ты ничего не имѣешь противъ?— спросила Елизавета Николаевна.
Даша, вмѣсто отвѣта, заплакала; она инстинктивно поняла или, лучше сказать, догадалась, что это не болѣе какъ уловка со стороны родителей, и что, разъ попавъ въ Петербургъ, ей нечего и думать о возвращеніи.
— Развѣ ты не любишь меня?— продолжала Елизавета Николаевна, ласково погладивъ крестницу но головѣ.
— Нѣтъ, напротивъ,— сквозь слезы отвѣчала дѣвочка.
— Тогда зачѣмъ же плакать?
— Мнѣ скучно будетъ безъ Маши и ей безъ меня тоже.
— Но вѣдь не навсегда же вы разстаетесь: черезъ нѣсколько времени опять воротишься.
Даша сомнительно покачала головой и продолжала всхлипывать. Обѣдъ прошелъ для нея очень скучно, несмотря на то, что всѣ кушанья, отъ перваго до послѣдняго, были ея любимыя. Бѣдняжка почти ни къ чему не прикасалась, нехотя отвѣчала на вопросы родителей и крестной матери, и съ нетерпѣніемъ ждала возможности скорѣе снова очутиться одной въ своей комнатѣ, чтобы дать полную волю слезамъ. Время казалось ей невыносимо длиннымъ; наконецъ, подали сладкое блюдо, затѣмъ кофе и всѣ встали изъ-за стола. Даша опрометью побѣлила въ дѣтскую и, присѣвъ къ окну, дожидалась Маши, которая, словно на зло, медлила приходить. Часовъ въ шесть, когда на дворѣ совершенно стемнѣло, Даша услыхала шаги ея по корридору.
— Что ты такъ поздно?
— Къ мамѣ пріѣхала двоюродная сестра — неловко было бы уйти изъ дому, пока она оставалась. Ну, скажи скорѣе, какъ твои дѣла?
— Ахъ, Маша, очень плохо.
— Неужели?
— Кажется, завтра меня отправляютъ въ Петербургъ.
— Совсѣмъ?
— Говорятъ, только погостить, пока не соскучусь, но я этому не вѣрю.
— Да, оно сомнительно.
И по розовому личику Маши тихо покатились слезы.
— Что бы придумать и какъ бы упросить папу и маму оставить меня здѣсь?
— Трудно, ихъ рѣшеніе, какъ кажется, твердо и неизмѣнно.
— А вотъ что: я скажу прямо — не поѣду и кончено.
— Силою возьмутъ.
— Ну, тогда убѣгу изъ дома.
— Все это пустыя слова, Даша; не сдѣлаешь ни того, ни другого.
— Такъ что же по твоему остается предпринять?
— Молчать и покориться.
Благоразуміе, конечно, заставляло поступить такъ, какъ совѣтовала Маша, но на словахъ оно оказалось гораздо легче, чѣмъ на самомъ дѣлѣ. Когда Даша замѣтила, что Елизавета Николаевна приготовляется къ отъѣзду, а мама начинаетъ укладывать и собирать ея бѣлье и платье, она окончательно упала духомъ и, вообразивъ, что ее непремѣнно возьмутъ силою ночью, какъ только она уснетъ, рѣшила не смыкать глазъ вплоть до утра, а затѣмъ тихонько, на цыпочкахъ, выйти изъ дому и пробраться къ Машѣ.
Съ наступленіемъ вечера вся семья собралась въ столовой; родители Маши и крестная мать снова принялись уговаривать дѣвочку, доказывая ей всѣ выгоды жизни Петербурга и стараясь описать эту жизнь самыми радужными красками. Она слушала ихъ молча, не возражала болѣе, не спорила, не плакала, но только становилась все блѣднѣе и блѣднѣе: затѣмъ встала съ мѣста, молча подошла проститься съ отцомъ и матерью, Елизаветой Николаевной и молча направилась въ свою комнату.
Горничная Дуняша, по обыкновенію, раздѣла барышню и, пожелавъ покойной ночи, удалилась въ дѣвичью. Въ комнатѣ царствовала полнѣйшая тишина; слабый отблескъ теплившейся передъ образомъ лампады тускло освѣщалъ всю комнату, придавая ей какую-то таинственность. Нервы Даши, вслѣдствіе всего пережитого и перечувствованнаго за это время, находились въ возбужденномъ состояніи; оно начала испытывать что-то похожее на страхъ, безпрестанно приподнималась на кровати, боязливо посматривая по сторонамъ и прислушивалась къ малѣйшему шороху. Пока домашніе и прислуга еще бодрствовали, пока слышны были человѣческіе голоса и шаги по сосѣднимъ комнатамъ, дѣвочка кое-какъ мирилась съ своимъ не особенно пріятнымъ положеніемъ; но затѣмъ, когда все мало-по-малу затихло, на нее вдругъ напалъ такой непреодолимый страхъ, что она уже не въ силахъ была болѣе лежать въ постели, тихонько спустила ножки, отыскала туфли и, подъ предлогомъ сильной жажды, отправилась къ горничной приказать принести стаканъ воды. Идти пришлось черезъ гостиную, гдѣ, конечно, огонь давно былъ уже погашенъ, но при свѣтѣ пробивавшагося сквозь кисейныя занавѣски мѣсяца, легко было разсмотрѣть всѣ находившіеся предметы, такъ что Даша могла безъ особаго затрудненія отыскать дверь корридора. Не успѣла она подойти къ этой двери, какъ вдругъ услыхала въ противоположномъ концѣ комнаты какой-то шорохъ; она быстро обернулась и, какъ ей показалось, увидѣла въ углу человѣческую фигуру. Подъ вліяніемъ овладѣвшаго ужаса, она хотѣла вскрикнуть, побѣжать, но голосъ и ноги отказались служить и бѣдняжка, потерявъ сознаніе, какъ снопъ повалилась на полъ. Долго ли оставалась дѣвочка въ безсознательномъ состояніи, опредѣлить трудно; но только когда она снова открыла глаза, то мѣсяцъ, пробиваясь уже черезъ оба окна комнаты, освѣщалъ ее гораздо больше, благодаря чему Даша ясно могла разсмотрѣть, что стоявшая въ углу человѣческая фигура была не что иное, какъ повѣшанная на гвоздь бархатная ротонда Елизаветы Николаевны, которую она, по примѣру прошлой ночи, внесла изъ прихожей, боясь, чтобы не украли. Тутъ же рядомъ, на креслѣ, вытянувъ жирныя лапы, крѣпко спалъ сѣрый котъ Маркизъ, который, очевидно взбираясь на кресло, какъ разъ въ ту минуту, когда Даша проходила мимо, и произвелъ шорохъ.
«Такъ вонъ оно что,— подумала дѣвочка:— какая же я въ самомъ дѣлѣ глупая; развѣ можно до обморока испугаться ротонды и кота». И вмѣсто того, чтобы отправиться къ горничной за водой, вернулась къ себѣ, опять легла на кровать, прикрылась одѣяломъ, и съ твердымъ намѣреніемъ не спать до утренней зари, съ тѣмъ, чтобы потомъ тайкомъ уйти къ Машѣ, зажмурила глазки, разсчитывая только подремать; но физическая усталость взяла верхъ, она забылась и крѣпко уснула.
— Пора вставать, барышня,— раздался надъ нею голосъ горничной на слѣдующее утро:— смотрите-ка, давно уже девять часовъ; папа, мама и Елизавета Николаевна чай откушали, а вы все почиваете; легли же между тѣмъ, раньше всѣхъ; вставайте.
— Какъ девять часовъ, Дуняша? Зачѣмъ ты меня не разбудила во-время, я вѣдь опоздала въ классы?
— Сегодня въ классы не пойдете.
— Почему, праздника нѣтъ?
— Праздника-то нѣтъ, да мамаша сказала, что больше ходить въ школу не будете, потому послѣ обѣда Елизавета Николаевна увезетъ васъ съ собою въ Петербургъ.
— Ахъ, да,— отвѣчала Даша упавшимъ голосомъ и начала одѣваться.
— Маша, отправляясь въ школу, заходила за мною?— спросила она горничную черезъ нѣсколько минутъ.
— Нѣтъ, сама не заходила, а только присылала кухарку справиться, пойдете ли.
— Ну, и что же вы сказали?
— Сказали, что не пойдете.
— А она спросила, почему?
— Спросила.
— Что же вы на это отвѣтили?
— То же самое, что сейчасъ и вамъ, т.-е., что вы въ школу не будете больше ходить, потому что Елизавета Николаевна увозитъ васъ въ Петербургъ.
«Бѣдная Маша, она уже все знаетъ,— подумала дѣвочка:— какъ ей будетъ скучно, да и мнѣ тоже безъ нея ничто не покажется мило».
Она попробовала еще разъ попросить маму измѣнить свое рѣшеніе, но г-жа Долина осталась неумолима, причемъ, впрочемъ, повторила, что если ей уже покажется очень скучно въ Петербургѣ, то она возьметъ ее обратно. Теперь же совѣтовала не возобновлять подобнаго разговора, потому что онъ ровно ни къ чему не поведетъ, и черезъ Дашу отдала приказаніе кухаркѣ приготовить обѣдъ къ двумъ часамъ.
— Мама, отчего мы сегодня обѣдаемъ такъ рано?— спросила Даша.
— Оттого, чтобы не опоздать на поѣздъ, который отправляется отсюда ровно въ три часа.
— Какъ! значитъ, мнѣ не придется даже проститься съ Машей?— это ужасно!
Мама молча вышла изъ комнаты; она вполнѣ понимала состояніе дочери, но вмѣстѣ съ тѣмъ знала и то, что ничего не можетъ быть тяжелѣе прощанія, а потому именно старалась устроить отъѣздъ ея до возвращенія Маши изъ школы, гдѣ классы обыкновенно кончались въ три часа. Дѣвочка сѣла за обѣдъ разстроенная до-нельзя, она не прикасалась ни къ одному блюду, ни съ кѣмъ не говорила, ни на кого не смотрѣла. Родители ея и Елизавета Николаевна тоже оставались молчаливы; грустный видъ Даши наводилъ на нихъ невольную тоску, они всѣ торопились выйти изъ-за стола, чтобы положить конецъ общему неловкому состоянію. Прощаясь съ папой и мамой, Даша горько заплакала.
— Не скучай, Даша,— ласково сказала мама:— мы скоро увидимся, я черезъ двѣ недѣли пріѣду въ Петербургъ и, если ты все еще не привыкнешь къ своей новой обстановкѣ, то возьму тебя обратно домой.
Даша снова посмотрѣла недовѣрчивыми и вмѣстѣ съ тѣмъ умоляющими глазами и, сѣвъ на извозчика рядомъ съ крестною матерью, быстро покатила по направленію къ станціи желѣзной дороги.
Въ гимназіи, между тѣмъ, занятія шли обычнымъ порядкомъ; одинъ учитель смѣнялъ другого, урокъ слѣдовалъ за урокомъ; но Маша, узнавъ отъ кухарки, что пріятельницу ея сегодня увозятъ въ Петербургъ, до того упала духомъ, что не видѣла никого и ничего что кругомъ творилось; по счастію, ее не вызывали. Въ три часа раздался звонокъ; она вышла въ прихожую раньше всѣхъ, отыскала свое теплое платье и чуть не бѣгомъ бросилась на улицу.
«Застану ли я ее еще дома», задавала себѣ вопросъ дѣвочка и, поровнявшись съ вокзаломъ какъ разъ въ ту минуту, когда отходилъ поѣздъ изъ города, случайно подняла голову. Локомотивъ подвигался впередъ сначала медленно, затѣмъ съ каждою секундою начиналъ двигаться все быстрѣе и быстрѣе, оставляя въ воздухѣ позади себя цѣлые столбы густого дыма; вереница вагоновъ тянулась плавно, ровно по рельсамъ; окна нѣкоторыхъ изъ вагоновъ были опущены, и Машѣ показалось, что въ одно изъ нихъ смотрѣла знакомая головка.
«Нѣтъ, этого быть не можетъ,— думалось ей:— Даша обѣдаетъ въ четыре часа, я навѣрно еще застану ее». Придя домой, дѣвочка первымъ дѣломъ освѣдомилась у матери, не видала ли она кого нибудь изъ семьи Долиныхъ.
— Елизавета Николаевна съ часъ тому назадъ поѣхала съ Дашей вмѣстѣ на извозчикѣ къ вокзалу.
— Какъ, неужели! Значитъ, ее увезли, уже мы больше не увидимся!— и Маша разразилась громкими рыданіями.
— Полно, Маша, перестань, какъ тебѣ не стыдно,— уговаривала мама: — вѣдь не на вѣкъ же въ самомъ дѣлѣ разстались; придетъ время, опять увидитесь.
— Да, когда это время придетъ, когда увидимся! Можетъ быть, черезъ годъ, черезъ два, а то и позднѣе.
— Хотя и такъ бы, дитя мое, что же изъ этого?
— Нѣтъ, я чувствую, что не могу жить безъ Даши.
— Успокойся; ты не разъ навѣрно слыхала, что отчаиваться никогда не слѣдуетъ, даже и въ болѣе серьезныхъ вещахъ. Старайся же имѣть характеръ: человѣкъ долженъ стоять выше обстоятельствъ, которымъ въ жизни часто приходится покоряться.
— Все это хорошо на словахъ, а не на дѣлѣ,— отвѣчала дѣвочка:— если бы ты могла быть на моемъ мѣстѣ, то только тогда поняла бы, какія трудныя минуты я переживаю!
Мама долго утѣшала ее, много говорила, успокаивала, но сердечко маленькой Маши ныло и тосковало по-прежнему. Она за нѣсколько дней такъ измѣнилась, что стала неузнаваема: изъ рѣзвой, шаловливой дѣвочки превратилась въ какую-то вялую, апатичную; ничто ее не занимало, ничто не тѣшило; уроки приготовляла машинально, безъ всякаго старанія получить хорошую отмѣтку, чѣмъ въ былое время дорожила больше всего на свѣтѣ; если отецъ или мать дѣлали замѣчаніе, то она всегда молча опускала глаза книзу и принималась за дѣло съ усиленнымъ стараніемъ, немедленно же приносила хорошіе баллы, но оставалась по-прежнему равнодушна настолько, что даже не сообщала о нихъ до тѣхъ поръ, пока кто-нибудь заглядывалъ въ дневникъ. Въ физическомъ отношеніи тоже очень измѣнилась, щеки поблѣднѣли, о прежнемъ румянцѣ не было и помину, аппетитъ пропалъ, сонъ сдѣлался прерывистымъ.
— Маша, тебѣ нездоровится, должно быть,— зачастую допрашивала мама.
— Нѣтъ, у меня ничего не болитъ.
— Почему же ты такая блѣдная?
— Не знаю.
— Скажи правду, дитя мое, можно обратиться къ доктору.
— Да увѣряю тебя, дорогая мамочка, я совершенно здорова; мнѣ только… скучно… очень скучно…— и дѣвочка заливалась горючими слезами.
Видя подобное тяжелое состояніе, которое неизбѣжно, рано или поздно, должно было отозваться на здоровьѣ, родители Маши задумались серьезно. Г-жа Долина и мужъ ея вполнѣ сочувствовали своимъ добрымъ друзьямъ, и лучше чѣмъ кто-либо понимали; они сами находились въ точно такой же тревоги за собственную дочь, изъ писемъ которой легко было догадаться, что она далеко не примирилась съ разлукою.
Много, часто и подолгу бесѣдовали они между собою; наконецъ, на общемъ совѣтѣ однажды порѣшили отпустить Машу съ дѣдушкой — отцомъ ея матери — на минеральныя воды, куда онъ, по совѣту доктора, долженъ былъ отправиться раннею весною.
— Новыя мѣста, новая жизнь и новая обстановка хотя нѣсколько развлекутъ дѣвочку,— говорили родители, и въ одинъ прекрасный день сообщили ей свое намѣреніе. Маша отнеслась къ нему какъ и вообще ко всему окружающему съ полнѣйшимъ равнодушіемъ. Мама взяла ее съ собою въ магазинъ, чтобы заказать нѣсколько лѣтнихъ платьевъ, и предложила самой выбрать цвѣтъ и матерію.
— Мнѣ все равно, мамочка, я полагаюсь на твой вкусъ, купи, что хочешь, что тебѣ нравится.
Та же исторія повторилась и при выборѣ шляпки. Съ обѣду всѣ закупки были окончены, матерія отнесена къ портнихѣ, мѣрка снята; оставалось собрать бѣлье и уложить въ чемоданъ. Черезъ недѣлю пріѣхалъ дѣдушка; прогостивъ нѣсколько дней, онъ, наконецъ, отправился въ путь въ сопровожденіи одной изъ своихъ двоюродныхъ сестеръ, старика лакея Павла и Маши.
Дорога предстояла дальняя, приходилось проѣзжать много незнакомыхъ городовъ, что, какъ и надо было ожидать, доставило Машѣ невольное развлеченіе. Дѣдушка былъ слишкомъ старъ для того, чтобы совершить путешествіе безъ отдыха, а потому они раза три останавливались, брали въ гостинницѣ два номера, и жили на одномъ и томъ же мѣстѣ около недѣли. День проходилъ въ томъ, что Маша со старухой-родственницей обозрѣвали новыя мѣста, а вечеромъ, соединившись всѣ вмѣстѣ, или дѣлились впечатлѣніями съ дѣдушкой, или слушали его интересные разсказы, до которыхъ Маша была большая охотница.
Но вотъ, наконецъ, длинное путешествіе окончено, они достигли цѣли и съ вечернимъ поѣздомъ пріѣхали въ тотъ городъ, гдѣ находились минеральныя воды. Одинъ изъ товарищей дѣдушки, такой же старикъ какъ и онъ, по его просьбѣ заранѣе нанялъ для него небольшую дачку, состоящую изъ хорошенькаго отдѣльнаго домика, окруженнаго густою зеленью.
Машѣ очень понравилось ея новое жилище, въ особенности, когда она вошла въ свою комнатку, окна которой выходили на рѣку; рядомъ съ нею помѣщалась старушка-родственница или тетя Надя, какъ ее называли всѣ знакомые; дальше шла столовая и за нею спальня дѣдушки.
Дѣдушка вставалъ очень рано; въ шесть часовъ утра онъ обыкновенно уже былъ на ногахъ, и иногда одинъ, иногда въ сопровожденіи Павла отправлялся къ источнику пить воды. Тетя Надя спала долго, Маша тоже; такъ что зачастую случалось, что старикъ, уже выпивъ свою порцію воды и нагулявшись, возвращался домой, а сожительницы его только садились за утренній чай.
— Стыдно, стыдно такъ долго спать,— говорилъ онъ шутя; — я уже сколько дѣла передѣлалъ, а вы все еще нѣжитесь.
— За то мы вечеромъ позже ложимся,— оправдывалась тетя Надя.
— Какъ позже? Вы уходите въ свои комнаты въ одно время со мною.
— Да; но мы еще гуляемъ иногда.
— Оправдывайтесь!— продолжалъ дѣдушка смѣясь, и брался за газету.
Дни проходили за днями. Маша порою казалась какъ будто покойнѣе, порою опять начинала хандрить. О Дашѣ она не имѣла никакихъ извѣстій, потому что отецъ и мать, знавшіе черезъ Долиныхъ, что она тоже не перестаетъ грустить, конечно не сообщали этого, и на безпрестанные вопросы въ письмахъ дочери касательно подруги, старались отвѣчать самымъ уклончивымъ образомъ.
Даша, однако, несмотря на старанія Елизаветы Николаевны окружить ее всевозможною роскошью, блескомъ, удовольствіемъ, оставалась но-прежнему безучастна ко всѣмъ и ко всему.
«Ничего, привыкнетъ,— думала крестная мама: — надо все предоставить времени». Но время шло впередъ обычнымъ порядкомъ и Даша не только не привыкала къ новой обстановкѣ, но, напротивъ, становилась печальнѣе.
— Вамъ, Елизавета Николаевна, надо серьезно обратить вниманіе на вашу питомицу,— сказалъ однажды домашній докторъ Карлъ Ивановичъ Фишъ, пріѣхавшій къ ней съ утреннимъ визитомъ.
— А что?
— Посмотрите, какъ она чахнетъ и блѣднѣетъ съ каждымъ днемъ; неужели вы не замѣчаете?
— Нѣтъ, докторъ, я это давно вижу, но, говоря откровенно, не придаю особеннаго значенія, потому надѣюсь, что дѣвочка привыкнетъ и перестанетъ тосковать. Согласитесь сами, въ ея годы развѣ возможно серьезно поддаваться какому бы то ни было впечатлѣнію?
— Такъ-то такъ, только все-таки вы послушайте меня и подумайте.
Съ этого дня послѣ разговора съ докторомъ, Елизавета Николаевна начала еще болѣе наблюдать за Дашей, доставляя ей безпрестанныя развлеченія: возила въ театръ, покупала обновки, но дѣвочка если и оживлялась на нѣкоторое время, то только для того, чтобы потомъ снова впасть въ прежнюю апатію. Тогда Елизавета Николаевна попросила доктора хорошенько осмотрѣть крестницу. Онъ исполнилъ ея желаніе.
— Ну, что, какъ вы находите?— спросила она, когда докторъ, послѣ продолжительнаго и тщательнаго осмотра вошелъ въ кабинетъ.
— Какъ вамъ сказать. Физически она совершенно здорова, но душою страдаетъ безусловно.
— Что же, по вашему мнѣнію, слѣдуетъ предпринять?
— Постарайтесь что нибудь придумать.
— Не хотѣлось бы отправлять ее домой, потому что тамъ она никогда не можетъ имѣть того, что имѣетъ здѣсь, и главное, если бы я ее воспитала при себѣ, согласно моимъ взглядамъ и убѣжденіямъ, то обезпечила бы въ будущемъ. Въ противномъ же случаѣ мнѣ никакого нѣтъ интереса дѣлать этого.
— Можно придумать другое средство.
— Какое же, какое? Скажите, я вамъ очень буду благодарна.
— Попробуйте предпринять съ нею путешествіе; вѣдь вы, кажется, если не ошибаюсь, и безъ того намѣрены были прокатиться по Россіи.
— О, если только это принесетъ пользу, то я готова съ большимъ удовольствіемъ.
— Ручаться навѣрное за успѣхъ я, конечно, не смѣю, но полагаю, что оно было бы не дурно. Если же и это не поможетъ, тогда придется отправить дѣвочку къ родителямъ.
Елизавета Николаевна задумалась; она принадлежала къ разряду тѣхъ натуръ, которыя, разъ рѣшившись на что нибудь, не только не отступаютъ отъ своего намѣренія, но тѣмъ упорнѣе идутъ на проломъ, чѣмъ больше встрѣчается на пути препятствій. Она хотѣла во что бы то ни стало вырвать Дашу изъ ея скромной обстановки и, за неимѣніемъ собственной дочери, дать блестящее образованіе и устроить золотую будущность.
— Если предполагаемое путешествіе не принесетъ пользы Дашѣ,— вмѣшался мужъ Елизаветы Николаевны: — то я, съ своей стороны, могу тоже предложить одно средство и, какъ мнѣ кажется, оно будетъ дѣйствительнѣе всего.
— Какое?
— Я постараюсь предоставить здѣсь въ Петербургѣ какое нибудь мѣсто отцу ея пріятельницы, если только онъ пожелаетъ.
— Ахъ, какъ бы было хорошо! Но при переводѣ его съ мѣста на мѣсто можетъ пожалуй встрѣтиться препятствіе, если даже онъ и пожелаетъ.
— Безъ сомнѣнія; потому-то я предлагаю это средство уже въ крайности. Теперь же совѣтую сдѣлать такъ, какъ говоритъ докторъ.
— Значитъ мы, не теряя времени, приступимъ къ приготовленію къ отъѣзду.
Сказано, сдѣлано. Не далѣе какъ на слѣдующее же утро въ квартирѣ Елизаветы Николаевны пошла дѣятельная работа: прислуга то и знай сновала изъ угла въ уголъ, вносила чемоданы, ящики, баулы. Даша, узнавъ о предстоящей поѣздкѣ, какъ будто оживилась, и когда наступилъ день отъѣзда, даже съ аппетитомъ позавтракала, чего не случалось съ тѣхъ поръ, какъ уѣхала изъ родительскаго дома. Крестная мать ея была очень довольна и, начертивъ планъ путешествія, рѣшила ровно черезъ полтора мѣсяца съѣхаться съ докторомъ на тѣхъ самыхъ минеральныхъ водахъ, гдѣ лѣчился дѣдушка Маши.
Полтора мѣсяца пролетѣли очень быстро; каждый день приходилось видѣть что нибудь новое, интересное, обстановка была самая благопріятная. Елизавета Николаевна, какъ женщина съ хорошими средствами, не любила отказывать себѣ ни въ чемъ: ѣхала съ Дашею въ отдѣльномъ купе перваго класса; на станціяхъ изъ буфета имъ приносили въ вагонъ прекрасный обѣдъ, завтракъ; если онѣ останавливались гдѣ нибудь, то всегда брали номеръ въ одномъ изъ лучшихъ отелей, и тамъ тоже конечно, не стѣсняясь расходомъ, требовали все, что только приходило въ голову; посылали за экипажемъ и отправлялись кататься. Все это не могло не увлекать Дашу; дѣвочка порою очень оживлялась, но, къ крайнему огорченію крестной матери, оживленіе это дѣйствительно являлось только порою. Стоило оставить ее одну на нѣкоторое время, какъ блѣдное личико снова дѣлалось грустнымъ и задумчивымъ, она упорно начинала смотрѣть въ одну точку и на всѣ вопросы отвѣчала самымъ лаконическимъ образомъ.
Но вотъ наконецъ въ одинъ прекрасный день пріѣхали онѣ на извѣстныя намъ минеральныя воды и, по обыкновенію, расположились въ лучшей гостинницѣ; докторъ долженъ былъ явиться на слѣдующее утро. Погода стояла восхитительная. Елизавета Николаевна предложила Дашѣ прогуляться.
— Здѣсь кажется особенныхъ достопримѣчательностей нѣтъ,— сказала она:— а все-таки возьмемъ коляску и проѣдемся по городу.
— А еще того лучше, пойдемте пѣшкомъ, вотъ въ этотъ сосѣдній лѣсокъ, онъ мнѣ почему-то кажется такимъ заманчивымъ.
— Изволь, душа моя, съ удовольствіемъ.
Надѣвъ шляпы, онѣ немедленно вышли на улицу и направились къ лѣсу. Чѣмъ ближе подходили къ зеленѣющимъ деревьямъ, тѣмъ сильнѣе и сильнѣе начинали чувствовать окружающій ихъ ароматъ отъ безчисленнаго множества растущихъ тамъ цвѣтовъ: все кругомъ было такъ хорошо, тихо, такъ величественно покойно… Даша вошла въ лѣсъ и, съ любопытствомъ оглядываясь по сторонамъ, залюбовалась большими деревьями; нѣкоторыя изъ нихъ были до того толсты, что двумъ человѣкамъ казалось трудно охватить; по землѣ тамъ и сямъ разстилалось какое-то необыкновенное ползучее растеніе, нѣсколько напоминавшее собою плющъ, съ тою только разницею, что оно было осыпано мелкими красненькими цвѣтами, чего на плющѣ никогда не бываетъ.
— Посмотри-ка, Даша, твои глаза лучше моихъ; кажется тамъ подъ деревомъ стоитъ скамейка.
— Да, вы не ошиблись.
— Какъ хорошо; я не прочь присѣсть — пойдемъ туда.
— Пойдемте.
И онѣ расположились на низкой деревянной скамейкѣ, мимо которой довольно часто проходили гуляющіе.
— Еслибъ можно остаться въ этомъ лѣсу навсегда,— замѣтила Даша съ глубокимъ вздохомъ.
— Онъ тебѣ очень нравится?
— Очень; нигдѣ еще не дышалось такъ легко и пріятно.
— Это правда, здѣсь воздухъ отличный.
— Кромѣ воздуха, лѣсъ этотъ имѣетъ въ себѣ что-то необыкновенное; я чувствую себя въ немъ такъ отрадно, какъ давно и нигдѣ не чувствовала.
— Дай Богъ! Моя завѣтная мечта, Даша, чтобы тебѣ было хорошо и отрадно. Но я желаю, чтобы это было не только здѣсь, а всегда и вездѣ…
Дѣвочка грустно покачала головою.
— Отпустите меня домой, дайте возможность опять ежедневно видѣть Машу,— сказала она едва слыши» мнѣ опять будетъ весело и отрадно…
— Даша, Даша, неужели тебѣ худо у меня, неужели ты еще не довольна своею обстановкою.
— Нѣтъ, Елизавета Николаевна, и вами и окружающею обстановкою невозможно быть недовольною; я вполнѣ цѣню всѣ ваши заботы, все вниманіе, но что же мнѣ дѣлать, когда не могу позабыть Машу!
— Нельзя, другъ мой, ради привязанности къ Машѣ жертвовать своею будущностью.

Дѣвочка взглянула вопросительно. Елизавета Николаевна повела длинную рѣчь о томъ, какая разница для нея жить дома или оставаться у крестной матери… Даша слушала разсѣянно, продолжая неподвижно стоять около скамейки до тѣхъ поръ, пока вдругъ гдѣ-то по близости между кустарниками раздался шорохъ, и затѣмъ изъ среды густой зелени показалось розовое платье дѣвочки; она держала въ рукахъ корзинку, полную грибовъ и ягодъ, соломенная шляпка ея, отдѣланная голубыми лентами, спустилась на спину, прекрасные бѣлокурые волосы распадались локонами по плечамъ и шеѣ, она шла довольно скоро, но затѣмъ, случайно взглянувъ на скамейку, гдѣ сидѣла Елизавета Николаевна и ея крестница, вдругъ остановилась, какъ вкопанная.
— Даша…— проговорила она нерѣшительно;— неужели это ты?.. Здѣсь… какими судьбами?..
— Маша!— послышался въ отвѣтъ ей милый, давно знакомый голосъ и, поспѣшно бросившись одна къ другой, пріятельницы крѣпко обнялись, заплакали и замерли въ долгомъ, долгомъ поцѣлуѣ… Елизавета Николаевна смотрѣла на нихъ молча… Все это случилось до того быстро, до того неожиданно, что она въ первую минуту не хотѣла даже вѣрить собственнымъ глазамъ, но когда маленькая питомица снова подошла къ скамейкѣ, ведя за руку свою дорогую подругу, то сомнѣваться было невозможно… Передъ нею дѣйствительно стояла Маша…
Дѣвочки начали разговаривать; у нихъ за все время разлуки такъ много накопилось на сердцѣ, что бесѣда легко могла протянуться до самаго вечера. Елизавета Николаевна взглянула на часы и напомнила о томъ, что давно пора возвращаться по домамъ.
— Когда же мы опять сойдемся?— спросила Даша.
Подруга ея посмотрѣла вопросительно на Елизавету Николаевну.
— Когда хотите,— отвѣчала послѣдняя.
— Конечно, какъ можно скорѣе,— отозвалась Даша.— Вечеромъ сегодня ты приходи ко мнѣ, а завтра я къ тебѣ — какъ бывало дѣлывали прежде. Утромъ же постоянно можемъ встрѣчаться на прогулкахъ, пока останемся здѣсь конечно.
— А потомъ что будетъ?
— Какъ потомъ?
— Когда придется опять разстаться?
— Ахъ не напоминай про это; не надо… не надо…
Крѣпко расцѣловавшись, дѣвочки разошлись въ разныя стороны.
Придя въ отель, Елизавета Николаевна и Даша уже застали тамъ доктора, который, согласно данному обѣщаніе, прибылъ аккуратно.
— Что моя паціентка? каково ведете себя?— обратился онъ шутя къ Дашѣ: — о, да она молодецъ,— добавилъ онъ, не дождавшись отвѣта,— я вижу на хорошенькихъ щечкахъ даже румянецъ — это меня очень радуетъ.
Даша дѣйствительно съ минуты своего свиданія съ Машей успѣла даже нѣсколько измѣниться къ лучшему; глазки ея разгорѣлись, на губахъ появилась прежняя улыбка- она, очевидно, была совершенно счастлива. Но Елизавету Николаевну нисколько не радовала эта быстрая перемѣна — она отлично понимала, что тутъ причиною неожиданное свиданіе, и очень боялась вторичной разлуки пріятельницъ. Воспользовавшись первою удобною минутою, когда осталась вдвоемъ съ докторомъ, она сообщила ему свои опасенія. Докторъ согласился съ нею, и сказалъ, что, по его мнѣнію, это свиданіе можетъ имѣть дурныя послѣдствія для Даши.
— Придется просить вашего мужа устроить переводъ отца маленькой подруги въ Петербургъ,— продолжалъ онъ.
— Это сдѣлать не такъ легко, какъ кажется!
Докторъ пожалъ плечами.
— Но можетъ быть еще все обойдется благополучно.
— Можетъ быть; кто знаетъ! Только довольно сомнительно.
— Знаете что; я завтра же объявлю Дашѣ о моемъ намѣреніи уѣхать отсюда.
— Еще того лучше, безъ всякихъ предупрежденій, увезите ее экспромтомъ.
Елизавета Николаевна поблагодарила доктора за совѣтъ и, ни слова не говоря крестницѣ, призвала служившую въ гостинницѣ горничную и велѣла немедленно укладывать вещи, приказавъ дѣлать все самымъ незамѣтнымъ образомъ. Но Даша, какъ-то случайно проходя черезъ корридоръ, наткнулась на номерного, который несъ чемоданъ ихъ.
— Куда это?— спросила она.
— Въ комнату Елизаветы Николаевны.
— Зачѣмъ?— и сердце дѣвочки дрогнуло.
— Укладывать вещи.
— Развѣ Елизавета Николаевна приказала?
— Да; она и счетъ изъ буфета потребовала.
— Для чего?
— Уѣзжать, должно быть, собираются.
— Не можетъ быть. Она ничего не сказала мнѣ, тогда какъ прежде всегда предупреждала о днѣ отъѣзда заранѣе.
— Ну ужъ этого не знаю, барышня, не мое дѣло; велѣно укладывать вещи, я и несу чемоданъ,— остальное меня не касается.
Говоря это, горничная отправилась далѣе, а Даша, оставшись въ корридорѣ, опять уставилась глазами въ одну точку, и не двигалась съ мѣста до тѣхъ поръ, пока Елизавета Николаевна, наконецъ замѣтившая отсутствіе питомицы, позвала ее.
— Я здѣсь, что вамъ угодно?
— Что ты тамъ дѣлаешь одна въ проходномъ корридорѣ?
Даша немедленно явилась на зовъ и, едва сдерживая слезы, проговорила нерѣшительно.
— Развѣ мы скоро уѣзжаемъ?
— Почему ты такъ думаешь?
— Сію минуту пронесли чемоданъ, который вы приказали укладывать.
Елизаветѣ Николаевнѣ было очень непріятно, что секретъ открылся; она въ первую минуту хотѣла разувѣрить Дашу, но затѣмъ рѣшила лучше дѣйствовать сразу, какъ совѣтовалъ докторъ, и сказала серьезно.
— Да, мы завтра отправляемся съ первымъ поѣздомъ.
Даша опустила головку, сѣла на диванъ и заплакала.
— Опять старая пѣсня! Пора бы кажется кончить.
Дѣвочка продолжала плакать.
— Не есть ли это величайшая глупость съ твоей стороны? Что тебѣ такое Маша за близкая родственница, безъ которой нельзя обойтись!
Даша пристально смотрѣла на Елизавету Николаевну, которая впервые говорила съ нею такимъ серьезнымъ тономъ; это ее немного озадачило.
— Нечего смотрѣть; я не измѣню рѣшенія, во-первыхъ, потому, что хочу поставить на своемъ, а во-вторыхъ, по моему личному взгляду. Ты просто напускаешь на себя какую-то дурь. До сихъ поръ я старалась дѣйствовать ласкою, угожденіемъ, теперь буду поступать иначе.
— Такъ, значитъ, мы непремѣнно завтра уѣдемъ?
— Непремѣнно.
— Въ которомъ часу?
— Съ первымъ поѣздомъ.
— Но въ которомъ приблизительно часу?
— Право не знаю, для чего тебѣ эти подробности?
— Мнѣ бы хотѣлось проститься съ Машей.
— Опять Маша! далась она тебѣ… Ну, что за бѣда, если уѣдешь не простившись, когда-нибудь потомъ увидитесь.
Даша опустила глаза и молча начала крутить кончикъ своего чернаго шелковаго передника, а Елизавета Николаевна, нервно передернувъ плечами, принялась ходить изъ угла въ уголъ. Въ комнатѣ наступила тишина.
— Пора спать; завтра надо подняться раньше обыкновеннаго. Ступай, Даша, раздѣвайся,— приказала Елизавета Николаевна.
Даша молча встала съ дивана, молча поцѣловала ручку крестной матери и удалилась въ спальню, куда, вскорѣ послѣдовала Елизавета Николаевна. Когда она вошла въ комнату, дѣвочка еще не спала; по краснымъ, вспухшимъ глазамъ ея не трудно было догадаться, что она плакала, но крестная мама или дѣйствительно не обратила вниманія на ея слезы или просто не замѣтила ихъ.
— Спи,— сказала она коротко и начала раздѣваться.
Но длиннымъ корридорамъ отеля долго еще слышалась ходьба; наконецъ, послѣ полуночи все стихло, всѣ очевидно заснули… заснула и Елизавета Николаевна, долго думавшая надъ тѣмъ, какъ бы посильнѣе повліять на крестницу. Она уже начала видѣть во снѣ свою милую Дашу большою барышнею, разряженною по послѣдней картинкѣ. Вотъ она собирается на большой балъ… Даша стоитъ передъ трюмо, двѣ молоденькія горничныя и модистка надѣваютъ на нее прелестное бѣлое платье, убранное живыми цвѣтами… Личико Даши выражаетъ полное удовольствіе… Елизавета Николаевна чувствуетъ, что она счастлива ея счастіемъ… чувствуетъ, что Даша будетъ красивѣе и наряднѣе всѣхъ на балѣ… что ея собственное самолюбіе въ концѣ-концовъ удовлетворено сполна…— какъ вдругъ гдѣ-то раздается болѣзненный стонъ. Елизавета Николаевна открываетъ глаза и къ крайнему сожалѣнію видитъ, что все это было не болѣе какъ сонъ… на мѣсто нарядной барышни, собирающейся на балъ, передъ нею прежняя маленькая, тщедушная дѣвочка, которая лежитъ на кровати и стонетъ до того громко и болѣзненно, что, слушая ее, сердце разрывается на части.
— Даша, что съ тобою?— тревожно спросила Елизавета Николаевна.
Но дѣвочка, вмѣсто отвѣта, простонала еще сильнѣе.
Елизавета Николаевна встала, зажгла свѣчку, подошла къ кровати Даши, приложила руку къ ея лбу, и чуть не отскочила въ ужасѣ, до того лобъ этотъ показался ей сухимъ и горячимъ. Сообразивъ, что дѣло неладно, она послала за докторомъ, который, послѣ тщательнаго осмотра, объявилъ, что у нея начинается горячка.
— Значитъ отъѣздъ придется отложить?
— Конечно, теперь не до отъѣзда! Дай Богъ во-время захватить бѣду; положеніе больной очень серьезное.
Дашѣ дѣйствительно съ каждымъ днемъ становилось все хуже и хуже; были такія минуты, что она находилась между жизнью и смертью. Маша, узнавъ объ опасномъ состояніи подруги, рвалась сидѣть около ея постели; но дѣдушка, изъ страха, чтобы она не заразилась, не позволилъ этого. Дѣвочка должна была ограничиться тѣмъ, что ежедневно приходила освѣдомляться, и на минутку забѣгала въ комнату больной, глядя на страданія которой сама замѣтно худѣла. Родители
Даши тоже пріѣхали; они были почти въ отчаяніи, и на общемъ совѣтѣ порѣшили, если дѣвочка поправится, отвезти ее обратно къ себѣ и оставить до тѣхъ поръ, пока состоится переводъ въ Петербургъ отца Маши, о которомъ, съ его согласія, мужъ Елизаветы Николаевны давно уже хлопоталъ.
Черезъ двѣ недѣли, наконецъ, Дашѣ сдѣлалось легче.
— Благодаря Бога, она спасена!— сказалъ однажды докторъ.
Кризисъ миновался, дѣвочка останется жива.
Родители набожно перекрестились… Не менѣе ихъ радовалась Елизавета Николаевна, считавшая себя въ душѣ невольной виновницей всего случившагося.
— Теперь я понимаю, насколько Даша умѣетъ чувствовать,— говорила она:— и при свидѣтеляхъ даю слово не дѣйствовать на нее силою. Будь покойна, моя крошка,— объявила молодая женщина дѣвочкѣ, когда она съ разрѣшенія доктора первый разъ встала съ постели:— ты теперь поѣдешь домой и никогда не разстанешься съ Машей. Мой мужъ хлопочетъ о томъ, чтобы отецъ послѣдней, и твой папа были переведены въ Петербургъ.
— Тогда мы съ Машей опять заживемъ вмѣстѣ?
— Да, опять по старому; съ тою только разницею, что изъ маленькаго уѣзднаго городка переѣдете въ Петербургъ.
Даша бросилась на шею крестной матери и со слезами благодарности горячо поцѣловала ее.