Цыганка ― Рассказ для девочек — Андреевская Варвара

На дворѣ стояло очень холодное, морозное утро; снѣгъ валилъ густыми хлопьями и, подгоняемый сильными порывами вѣтра, немилосердно крутился въ воздухѣ.
По довольно многолюднымъ въ обыкновенное время улицамъ небольшого городка Л. теперь совсѣмъ почти не было замѣтно движенія; каждый, кто только могъ, спѣшилъ скорѣе укрыться отъ непогоды; изрѣдка развѣ на-встрѣчу попадался какой нибудь прохожій или проѣзжій, котораго очевидно крайность уже заставляла выйти изъ дому.
— Вотъ такъ погодка!— сказалъ маленькій Петя Ериковъ, сидя у окна столовой, рядомъ со своею сестренкою Лизой.
— Да; каково должно быть тѣмъ, кто не имѣетъ ни теплаго платья, ни теплой комнаты, ни мягкой чистенькой постельки!— отвѣчала Лиза, и глаза ея, при одной мысли о томъ, что есть на свѣтѣ такіе несчастные люди, наполнились слезами.
— То есть какъ, Лиза: нѣтъ ни платья, ни комнаты, ни даже постели? Я тебя не понимаю. Неужели все это возможно?
— О, и еще какъ возможно-то! Говорятъ, случается очень часто. Развѣ ты не видалъ на улицѣ нищихъ? Помнишь вчера, когда мы съ мамой входили въ церковь, ихъ цѣлая толпа стояла на паперти… всѣ они казались такими несчастными, голодными. Мама подала имъ нѣсколько мѣдныхъ грошей, они наперерывъ другъ передъ другомъ протягивали руки и просили милостыню такъ жалобно, такъ жалобно…
— Да, Лиза, твоя правда, они дѣйствительно имѣли очень печальный видъ и, конечно, просили не для удовольствія; а мнѣ вѣдь раньше этого и въ голову не приходило.
— Понятно; неузкели они стали бы стоять по цѣлымъ часамъ на улицѣ и протягивать руки безъ особой необходимости.
Между братомъ и сестрою завязался по этому поводу разговоръ, который, по всей вѣроятности, продолжался бы долго, еслибы случайно проходившая мимо оконъ дѣвочка не обратила на себя ихъ вниманія. Дѣвочкѣ, повидимому, было не болѣе восьми лѣтъ; она имѣла чрезвычайно смуглое лицо, обрамленное курчавыми, черными волосами, которые спускались длинными прядями по плечамъ; такіе же черные, огневые глаза горѣли словно два раскаленныхъ угля и придавали ея оригинальному личику какое-то особенное, не то смѣлое, не то назойливое выраженіе. Весь костюмъ состоялъ изъ коротенькой оборванной юбочки, дыряваго платка, да стоптанныхъ полусапожекъ. Бѣдняжка корчилась, ежилась, дрожала отъ холода… она медленно подвигалась впередъ, постукивая ноженками объ занесенный снѣгомъ тротуаръ, и безпрестанно оглядывалась назадъ.
— Мама,— вскричали дѣти въ одинъ голосъ,— посмотри какая несчастная дѣвочка! Она вся посинѣла отъ холода; позволь позвать ее сюда, чтобы обогрѣть и напоить теплымъ чаемъ.
— Что вы, господа,— вмѣшалась горничная Аксюша, которая въ эту самую минуту какъ разъ внесла въ комнату кипящій самоваръ,— вѣдь это цыганка!
— Развѣ цыгане не такіе же люди?— отозвалась Лиза.— Развѣ они наравнѣ съ нами не чувствуютъ холода?
Аксюша хотѣла было возразить, но дѣти осыпали ее упреками въ томъ, что она совсѣмъ не имѣетъ сердца и начали доказывать какъ стыдно и грѣшно относиться съ подобнымъ равнодушіемъ къ несчастію ближняго.
— Вѣдь цыгане извѣстные воры, обманщики,— оправдывалась Аксюша,— съ ними держи ухо востро.— какъ разъ что нибудь стащутъ.
Но Лиза никакъ не соглашалась съ мнѣніемъ Аксюши, а Петя.между тѣмъ, успѣвъ получить разрѣшеніе матери позвать дѣвочку, быстро открылъ форточку, высунулъ въ нее свою маленькую головку, и принялся кричать изо всей силы:!:
— Ей ты; дѣвочка, поди сюда, мы тебѣ дадимъ чаю; поди, поди скорѣе!
Но дѣвочка молча стояла на прежнемъ мѣстѣ спрятавъ окоченѣлыя рученки въ дырявую черную тряпку, замѣнявшую ей передникъ.
— Мамочка, можно мнѣ накинуть пальто и выбѣжать за ворота, чтобы привести ее сюда?— спросилъ Петя.
Мама, въ знакъ согласія, кивнула головой и мальчикъ стремглавъ бросился на улицу.
По прошествіи нѣсколькихъ минутъ, онъ снова возвратился въ комнату таща за собою цыганочку.
Поди сюда, поди,— ласково сказала мама и посадила нежданную гостью къ круглому столу, гдѣ былъ накрытъ чай и завтракъ. Дѣвочка, не обращая ни на кого вниманія, принялась кушать съ большимъ аппетитомъ; ея великолѣпные, бѣлые зубки работали усердно.
— Какъ зовутъ тебя, милая крошка?— снова заговорила мама, ласково поглядывая на ея головку.
— Маша,— отозвалась дѣвочка.
Лицо мамы вдругъ покрылось сильной блѣдностью, дѣти тоже какъ-то смутились и потупили глазки: Машей звали ихъ маленькую сестренку, которая, два года тому назадъ, отправившись однажды въ лѣсъ гулять съ няней, пропала безъ вѣсти, и хотя между ея бѣлокурой головкой, блѣднымъ личикомъ и тонкими чертами лица не было ничего общаго со смуглымъ лицомъ черноволосой цыганки, но тѣмъ не менѣе имя Маши пробудило въ нихъ тяжелое воспоминаніе; они нѣсколько минутъ стояли молча, наконецъ Лиза заговорила первая:
— Ты куда шла, Маша?— спросила она маленькую цыганку, едва сдерживая слезы.
— Туда,— отвѣчала Маша лаконически, махнувъ рукою.
— Одна?
— Нѣтъ.
— Съ кѣмъ же.
— Съ отцомъ и съ матерью.
— Гдѣ же они?
— Отецъ остался за городомъ, а мать вмѣстѣ со мною пошла по улицѣ, потомъ завернула въ какой-то домъ, велѣла подождать себя… Я ждала, ждала… она все не возвращалась, ну, я и отправилась дальше, потому что очень озябла стоять на одномъ мѣстѣ.
— Куда же хотѣла ты идти?
— Сама не знаю.
— Мать будетъ искать тебя.
— Не будетъ!— отозвалась Маша и, докончивъ ломоть бѣлаго хлѣба, быстро соскочила со стула, подошла къ этажеркѣ, гдѣ стояли дѣтскія игрушки, и принялась разглядывать ихъ съ любопытствомъ. Лиза и Петя послѣдовали за нею.
— Гдѣ живутъ твои родители?— спросили они ее.
— Нигдѣ.
— Какъ нигдѣ, развѣ это возможно?
— Такъ, нигдѣ,— повторила Маша.
— Но въ такую холодную пору на дворѣ вѣдь холодно.
— Ничего, мы привыкли; вотъ когда былъ маленькій братъ Гришута, то мама за него очень боялась и на ночь всегда завертывала въ отцовскій овчинный тулупъ; а я что?— большая, мнѣ ничего не сдѣлается…
Дѣти взглянули на Машу съ состраданіемъ.
— А все-таки ты должно быть очень озябла,— замѣтилъ Петя, оглядывая ея жалкіе лохмотья,— въ особенности, я думаю ноги. Неужели у тебя нѣтъ башмаковъ покрѣпче?
— Есть,— возразила Маша, и съ гордостію вынула изъ кармана своего дыряваго платья пару разорванныхъ голубыхъ атласныхъ сапожекъ.— Это мнѣ подарила одна барышня на прошлой недѣлѣ, но я берегу ихъ.
Лиза, слушая эти слова, едва удерживалась отъ смѣха, а Петя, не взглянувъ даже на сапожки, снова вступилъ въ разговоръ.— Гдѣ же твой, братишка?— спросилъ онъ, усаживаясь на окно.
— Въ землѣ закопанъ…
— Значитъ умеръ?
Маша кивнула головой.
— Давно?
— Нѣтъ, недавно.
Цыганка разсказала дѣтямъ подробно, какъ маленькій братишка, прохворавъ нѣсколько дней, вслѣдствіе сильной простуды, наконецъ умеръ; какъ мать ея плакала, скучала, какъ отецъ самъ смастерилъ изъ досокъ гробикъ, какъ Гришутку одѣли въ чистую бѣлую рубашку и закопали въ землю.
Дѣти слушали съ большимъ вниманіемъ, время летѣло незамѣтно; наступилъ часъ обѣда, на дворѣ уже начало смеркаться, а за Машей никто не приходилъ, но дѣвочка ни разу не вспомнила объ этомъ.
Анна Павловна — такъ звали маму Пети и Лизы — тревожно поглядывала на незванную гостью, рѣшительно не зная, какъ поступить въ случаѣ, если родители послѣдней не явятся вовсе.
— Самое лучшее,— посовѣтовала Аксюша, которой она сообщила свое опасеніе,— дайте ей немного денегъ, хлѣба, и прикажите самой идти отыскивать мать и отца.
— Что ты, Аксюша, развѣ можно выгнать дѣвочку на ночь глядя; да еще въ такую ужасную погоду!.. Она замерзнетъ гдѣ-нибудь подъ заборомъ.
— Такъ какъ же быть, сударыня?
— Придется оставить, пока кто нибудь придетъ за нею.
— Куда же мы ее положимъ? У насъ нѣтъ лишней кровати.
— Найдемъ, не сердись,— замѣтила Анна Павловна и, несмотря на недовольный видъ горничной, принялась вмѣстѣ съ нею устраивать въ Лизиной комнатѣ на диванѣ постель для маленькой цыганки.
— Поди сюда, дружокъ,— сказала она, когда все было готово,— твои глазки уже совсѣмъ смыкаются; ложись спать, ты у насъ ночуешь; маму, вѣроятно, что-нибудь задержало — завтра она придетъ навѣрное.
Маша, которой дѣйствительно давно уже хотѣлось спать, позволила раздѣть себя охотно, и весьма обрадовалась, когда, по приказанію Анны Павловны, Аксюша замѣнила ея грязную рубашку такимъ тонкимъ, чистымъ бѣльемъ, какого она еще никогда не видывала.
— Ахъ, какъ хорошо!— проговорила дѣвочка и живо нырнула подъ одѣяло.
— А Богу-то помолиться не надобно?— строго замѣтила Аксюша.
Маша взглянула вопросительно.
— Встань,— добавила Анна Павловна,— и сейчасъ прочти молитву.— Маша встала съ дивана, подошла къ углу, гдѣ висѣлъ образъ, но смотрѣла на него совершенно безсознательно,— бѣдняжка не знала ни одной молитвы.
— Лиза, прочти ей громко «Отче нашъ!» или «Богородицу», пусть она повторяетъ за тобою,— посовѣтовала мама.
Лиза исполнила приказаніе. Маша довольно отчетливо повторяла каждое слово, перекрестилась, сдѣлала земной поклонъ, снова взобралась на диванъ и, проговоривъ сиплымъ голосомъ: «какъ здѣсь хорошо!» — почти сейчасъ же заснула.
Лиза, между тѣмъ, послѣдовала за мамой въ столовую, гдѣ на большомъ кругломъ столѣ, покрытомъ скатертью, былъ приготовленъ ужинъ для самого Ерикова, который только что вернулся изъ сосѣдней деревни, куда, состоя на службѣ, отправился съ самаго утра по какому-то дѣлу.
Петя сидѣлъ тутъ же и, несмотря на то, что ему давно уже была пора идти спать, разсказывалъ съ оживленіемъ о томъ, какъ они съ Лизой, увидавъ изъ окна маленькую цыганку, которая чуть не замерзла, привели ее сюда, что ее зовутъ Машей, что она спитъ теперь въ Лизиной комнатѣ.
— Все это прекрасно,— отозвался папа, взявшій въ руки газету,— на ночь, конечно, выгнать дѣвочку было нельзя, но завтра утромъ ее слѣдуетъ обязательно отправить въ полицію.
— Какъ, папа, въ полицію, зачѣмъ?
— Затѣмъ, чтобы оттуда доставили родителямъ.
— Не надо, пусть она останется у насъ,— просила Лиза.
— Вы болтаете, ничего не понимая,— строго отозвался отецъ.
Мама сидѣла тутъ же у стола и занималась работой; въ продолженіе всего времени, пока продолжался ужинъ, она не проронила ни одного слова, но затѣмъ, когда Аксюша убрала со стола и дѣти удалились въ свои комнаты, встала съ мѣста, подошла къ креслу мужа, положила руку на его плечо и проговорила тихо, кротко:
— Модестъ, неужели ты въ самомъ дѣлѣ полагаешь бросить на произволъ судьбы несчастнаго ребенка?
— Но, дорогая моя,— отозвался Ериковъ,— согласись сама, что, имѣя собственныхъ дѣтей, невозможно брать съ улицы какого-то цыганенка, воспитывать его вмѣстѣ съ ними… Ты подумай, какой примѣръ будутъ видѣть они, играя съ дѣвочкой, которая всегда была безъ всякаго надзора и, кочуя съ мѣста на мѣсто, видѣла какъ родители ея занимались или воровствомъ, или попрошайничествомъ.
— Зачѣмъ непремѣнно воровствомъ, Модестъ?
— Затѣмъ, что это профессія цыганъ; они не могутъ и не умѣютъ жить иначе.
— Но если бы даже такъ, я вѣдь ни на минуту не оставлю дѣтей однихъ и буду слѣдить за каждымъ шагомъ.
— Нѣтъ, Аня, извини, на этотъ разъ я съ тобою согласиться ни въ какомъ случаѣ не могу; готовъ сдѣлать все для дѣвочки, все, что только ты пожелаешь. Дай ей платье, деньги, словомъ все, все, что находишь нужнымъ и возможнымъ, но оставить у насъ въ домѣ ни за что на свѣтѣ.
Анна Павловна молча сѣла на прежнее мѣсто; Ериковъ взялся за газету; въ комнатѣ наступила тишина; наконецъ пробило одиннадцать; они встали и направились въ свои комнаты.
— Ты не хочешь даже взглянуть на дѣвочку?— снова заговорила Анна Павловна улыбнувшись.
— Нѣтъ, отчего же?!— напротивъ. Тѣмъ болѣе, что завтра утромъ мнѣ придется опять уѣхать довольно рано.
Анна Павловна тихонько открыла дверь комнаты дочери и подвела мужа къ дивану, гдѣ спала, раскинувшись, малень. кая Маша; комната была слабо освѣщена лампадою, при свѣтѣ которой смуглое личико дѣвочки еще рельефнѣе выдавалось на подушкѣ; прекрасные волнистые волосы разсыпались по пухленькой шейкѣ. Маша спала совершенно покойно, спала мирнымъ, безмятежнымъ сномъ, какимъ обыкновенно спятъ маленькія дѣти. Ериковъ невольно залюбовался ею, Анна Павловна это замѣтила.
— Ее тоже зовутъ Машей,— проговорила она шепотомъ, сдѣлавъ удареніе на словѣ тоже и, закрывъ лицо рукою, тихо заплакала.
Когда дѣти проснулись на слѣдующее утро, то первая мысль ихъ была о маленькой цыганкѣ. Лиза, съ разрѣшенія матери, нарядила ее въ одно изъ своихъ старыхъ платьевъ, которое къ ней чрезвычайно шло, проводила въ столовую, посадила къ обѣденному столу и поставила передъ нею цѣлую кружку теплаго молока и большой ломоть бѣлаго хлѣба. Маша по примѣру вчерашняго дня, ни на кого не обращая вниманія, принялась за то и за другое съ большимъ аппетитомъ, такъ что когда Анна Павловна вошла въ столовую, то дѣвочка, не имѣвшая никакого понятія о свѣтскихъ приличіяхъ, даже не тронулась съ мѣста чтобы поздороваться.
— Хорошо ли ты спала?— спросила ее г-жа Ерикова,
Маша утвердительно кивнула головой и впихнувъ въ ротъ огромный кусокъ булки, молча запивала молокомъ.
— Какая ты хорошенькая въ новомъ платьѣ,— сказалъ Петя, оглядывая дѣвочку со всѣхъ сторонъ,— только голова косматая.
— Да это правда,— добавила Лиза,— послѣ завтрака я попрошу Аксинью причесать тебя.
— Не надо, и такъ хорошо,— отозвалась Маша, покончивъ наконецъ съ завтракомъ.
— Какъ не надо? Надо; посмотри какая будешь красавица, сама себя не узнаешь.
Во избѣжаніе дальнѣйшихъ разсужденій, Лиза взяла ее за руку, чтобы сію же минуту отвести къ Аксиньѣ. Аксинья принялась за работу, которая на самомъ дѣлѣ была гораздо труднѣе, чѣмъ казалась съ перваго раза. Волосы Маши были сильно перепутаны; гребень очевидно никогда не прикасался къ нимъ. Аксинья принесла воды, мыла, помады и только при помощи всего этого, по прошествіи по крайней мѣрѣ часа, кое-какъ достигла цѣли; всклоченная голова цыганки приняла приличный видъ, черные, блестящіе волосы лежали въ порядкѣ и придавали смуглому личику еще болѣе миловидности.
— Ну вотъ, такъ-то лучше,— сказала Лиза, подводя дѣвочку къ зеркалу. Маша самодовольно улыбнулась.
— Теперь пойдемъ играть и бѣгать,— предложилъ Петя. Дѣти отправились въ дѣтскую, гдѣ Маша снова принялась разглядывать игрушки.
Чего, чего только тамъ не было: и куклы, и чайная посуда, и экипажи, и лошади, и мебель… Маленькая цыганка, никогда не видавшая на своемъ вѣку такихъ рѣдкостей, приходила положительно въ восторгъ; личико ея разгорѣлось, глазки заблестѣли еще больше, она казалась совершенно счастливою.
— А это что за ящикъ со стеклами и картинками?— спросила Маша, снявъ съ этажерки игрушечную панораму.
— Это называется панорама,— отозвалась Лиза, и хотѣла объяснить какимъ образомъ надо вставлять картинки, какъ вдругъ Маша мгновенно поблѣднѣла, задрожала всѣмъ тѣломъ, бросила на полъ панораму и, забившись въ уголъ за печку, громко расплакалась.
— Что съ тобою?— тревожно спросили дѣти,— чего ты испугалась?
Но Маша вмѣсто отвѣта продолжала плакать еще усиленнѣе, показывая рукою на улицу, посреди которой стояла высокая смуглая цыганка: она смотрѣла на дѣвочку сурово и сжавъ свою жилистую руку въ кулакъ какъ бы угрожала прибить ее. Маша старалась спрятаться глубже за печку, но это не помогло, цыганка ворвалась въ комнату.
— Такъ ты вотъ какими дѣлами ныньче занимаешься, тихонько убѣгаешь отъ родителей и пропадаешь по цѣлымъ днямъ и ночамъ въ чужихъ квартирахъ. Погоди, противное созданіе, задамъ я тебѣ ходу.— Глаза цыганки засверкали дико, она схватила Машу за руку и вытащила изъ-за печки..
— Оставь ее, Бога ради оставь,— послышался голосъ Анны Павловны, которая, услыхавъ какой-то шумъ въ дѣтской, тоже прибѣжала.— дѣвочка ни въ чемъ не виновата.
— Какъ не виновата? Кто позволилъ ей уходить отъ отца и матери, и бѣгать одной по улицамъ?
— Но я долго, долго ожидала тебя,— нерѣшительно заговорила наконецъ Маша,— а ты все не показывалась.
— Задамъ я тебѣ «долго ожидала», важная какая барыня! Скажите пожалуйста!
Цыганка уже подняла руку, чтобы ударить несчастную Машу, какъ вдругъ дверь сосѣдней комнаты снова отворилась и на порогѣ показался самъ Ериковъ.
— Оставь,— сказалъ онъ строго:— скажи мнѣ прежде — это твой ребенокъ?
— Да.
— Почему же ты вчера не пришла за нимъ?
— Потому что было некогда…
— Неправда, неправда, я вовсе не твоя, а папина,— кричала между тѣмъ Маша, которая, увидавъ въ лицѣ Ерикова защитника, сдѣлалась гораздо смѣлѣе.
— Что значатъ слова дѣвочки «я не твоя, а папина»,— снова обратился Ериковъ къ цыганкѣ, которая въ короткихъ словахъ объяснила, что она была второю женою отца Маши, слѣдовательно ея мачихою, что они расположились теперь таборомъ на окраинѣ города, и что когда вчера пришли сюда для того, чтобы по обыкновенію просить милостыню, то Маша убѣжала.
— Неправда,— снова заговорила Маша,— вовсе я не убѣжала.
— Молчи!— крикнула цыганка, топнувъ ногой, и продолжала рѣчь о томъ, какъ Никифоръ, т.-е. отецъ Маши, узнавъ о пропажѣ дѣвочки, чуть-чуть не прибилъ ее до смерти, за то, что она не умѣла усмотрѣть за нею,— сама-то ты не стоишь, чтобы изъ-за тебя терпѣть срамъ да непріятности,— добавила молодая женщина, обратившись къ падчерицѣ,— ну, да за мной не пропадетъ!
Маша горько заплакала.
Всѣ смотрѣли на нее съ состраданіемъ; Лиза едва сдерживала слезы, а маленькій Петя подошелъ къ матери и, вскарабкавшись на стулъ, нашептывалъ:
— Нельзя ли устроить такъ, чтобы Маша отъ насъ не уходила; ей должно быть очень дурно жить вмѣстѣ съ такой нехорошей, злой мачихой, которая не только постоянно бранится, но даже здѣсь, въ чужомъ домѣ хотѣла ударить ее.— Анна Павловна опустила глаза внизъ; сердце ея разрывалось на части; она отлично понимала, насколько тяжела жизнь Маши, всей душой рвалась помочь ей, но вмѣстѣ съ тѣмъ, зная настойчивый характеръ мужа, вполнѣ была убѣждена, что всякая новая попытка вторично просить его согласія оставить дѣвочку, будетъ безуспѣшна.
— Ну, идемъ теперь,— сказала цыганка, грубо дернувъ Машу за руку,— намъ давно пора возвратиться въ таборъ; ей ты, змѣенышъ, надѣвай кацавейку.
Маша молча повиновалась; она уже не плакала больше, но губки ея задрожали какъ-то нервно, и смуглое, миловидное личико выражало столько горя, столько муки, столько истиннаго, непритворнаго страданія, что всѣмъ сдѣлалось жутко…
— Послушай,— раздался вдругъ голосъ Ерикова,— оставь намъ дѣвочку, пусть она живетъ у насъ…
Анна Павловна крѣпко съ благодарностью пожала руку мужа; Лиза и Петя бросились обнимать его… Маша стояла словно громомъ пораженная.
— Оставить дѣвочку у васъ?— переспросила цыганка:— я готова съ большимъ удовольствіемъ, но рѣшить безъ позволенія отца не смѣю.
— Такъ приведи его сюда, я переговорю съ нимъ.
— Хорошо, только боюсь, чтобы онъ опять не принялся бить меня, когда увидитъ, что я возвращаюсь одна.
— Нѣтъ, за что же? Ты объяснишь, что Маша осталась здѣсь по нашей просьбѣ.
— Хорошо,— снова повторила цыганка и поспѣшно выбѣжала на улицу.
— Вѣдь ты не прочь остаться у насъ, черноокая?— спросилъ Ериковъ, ласково притянувъ къ себѣ дѣвочку.
— О, конечно, здѣсь такъ тепло, чисто, никто не станетъ ни бранить, ни бить меня, одно только…— и на глазахъ Маши заблестѣли слезы.
— Что… что?..— допытывались дѣти.
— Папу жалко; да, впрочемъ, это не бѣда; — я и дома его мало видѣла, онъ всегда или чѣмъ-нибудь занятъ, или торгуетъ лошадьми.
— Какъ ты думаешь, согласится онъ?
— Думаю, что согласится; для него много значитъ не кормить и не одѣвать меня; вѣдь мы, цыгане, очень бѣдные, все равно, что нищіе.
— А если не согласится?
— Тогда придется жить по старому,— отвѣчала Маша упавшимъ голосомъ, и сѣла на окно, чтобы легче и скорѣе увидать отца, который дѣйствительно не заставилъ долго ожидать себя.
Никифоръ былъ красивый мужчина, съ точно такими же черными, огневыми глазами, какъ у Маши; лицо его было смугло и тоже отличалось чрезвычайною симпатичностью. Онъ почтительно поклонился Аннѣ Павловнѣ, мужу ея и дѣтямъ, погладилъ Машу по головкѣ и послѣдовалъ за Ериковымъ въ кабинетъ. Разговоръ между ними продолжался довольно долго; что было говорено, дѣти не могли разслышать, но въ концѣ-концовъ въ результатѣ получилось, что Маша осталась жить со своими маленькими друзьями.
——

Анна Павловна опредѣлила Машу въ младшіе классы той самой гимназіи, гдѣ воспитывалась Лиза, сама водила на уроки, слѣдила затѣмъ, чтобы она аккуратно приготовляла уроки, училась вязать, шить, штопать; но къ сожалѣнію Маша не выказывала особеннаго прилежанія, ни относительно ученья, ни относительно рукодѣлья; зато ежели дѣло касалось какихъ нибудь домашнихъ работъ, то дѣвочка всегда являлась отличною помощницею и всѣ, кто только зналъ, очень любили ее; одна Аксинья никакъ еще не могла примириться съ мыслью, что косматый цыганенокъ — какъ она называла Машу — навсегда поселилась у ея господъ, но тѣмъ не менѣе соглашалась въ душѣ, что этотъ самый косматый цыганенокъ подчасъ бываетъ очень полезенъ. Пиза и Петя боготворили дѣвочку, и всякое удовольствіе казалось имъ неполнымъ, если Маша по чему нибудь не могла брать въ немъ участія.
— Какъ хорошо будетъ, Маша, когда наступитъ лѣтняя пора! Станемъ гулять, ходить въ лѣсъ за грибами и ягодами,— сказала однажды Лиза.
— О, да; только бы скорѣе дождаться этой поры — зима мнѣ ужасно надоѣла.
— И мнѣ тоже; во что дѣлать, надо имѣть терпѣніе!— Дни смѣнялись днями, недѣли — недѣлями, и вотъ, наконецъ, длинные зимніе мѣсяцы, сопровождаемые постоянными вьюгами да морозами, миновали. Наступило такъ давно и съ такимъ нетерпѣніемъ ожидаемое лѣто; дѣти были совершенно счастливы, въ особенности Маша, которой давно уже хотѣлось побѣгать на свободѣ, какъ бывало дѣлывала она., живя въ таборѣ. Съ наступленіемъ первыхъ теплыхъ дней Ериковы перебрались въ свое помѣстье, лежащее въ нѣсколькихъ верстахъ отъ города, и Анна Павловна разрѣшила нашимъ тремъ маленькимъ друзьямъ не заниматься науками въ продолженіе цѣлыхъ двухъ недѣль. Съ утра до вечера бѣгали они по саду, рвали цвѣты, ходили въ сосѣдній лѣсокъ за грибами и ягодами,— словомъ, дѣлали все, что только имъ хотѣлось. Петя очень любилъ удить рыбу; Лиза находила особенное удовольствіе читать, сидя гдѣ-нибудь на травѣ подъ деревомъ, а для Маши не было высшаго наслажденія какъ забраться въ самую густую чащу сада и пѣть свои удалыя цыганскія пѣсни. Собравшись какъ-то втроемъ на лужайкѣ, стали они толковать о томъ, что не худо бы было предпринять прогулку подальше, въ обществѣ знакомыхъ.
— А вотъ что,— сказала Лиза,— попросимъ маму пригласить кого-нибудь изъ сосѣдей, да отправимтесь цѣлою компаніей, сначала кататься по озеру, а потомъ пить чай въ сосновую рощу, которая находится на противоположномъ берегу.
— Въ самомъ дѣлѣ, какая прекрасная мысль! Пойдемъ, пойдемъ сейчасъ же…
И дѣти стремглавъ побѣжали въ комнату матери.
— Хорошо, друзья мои,— отозвалась послѣдняя, выслушавъ ихъ просьбу, это можно устроить не далѣе, какъ послѣзавтра, по случаю твоего рожденья, Петя, конечно, если только ты самъ желаешь?— добавила она шутя.
— Безъ сомнѣнія, мамочка, желаю,— отвѣчалъ мальчикъ, ласкаясь къ матери.
— А можетъ быть нѣтъ,— добавилъ сидѣвшій тутъ же отецъ,— можетъ быть тебѣ гораздо пріятнѣе было бы провести этотъ день одному, безъ товарищей и за какимъ-нибудь урокомъ?
Петя громко расхохотался, перескочилъ съ колѣнъ матери къ отцу, крѣпко схватилъ за шею. поцѣловалъ и снова выбѣжалъ изъ комнаты.
Начались приготовленія. Дѣти долго толковали, что именно необходимо взять съ собою; при этомъ, конечно, не обошлось безъ продолжительныхъ разговоровъ, спора и разсужденій; каждый на перебой другъ противъ друга старался высказать свое мнѣніе; маленькій виновникъ торжества не одинъ разъ даже принимался плакать въ виду того, что дѣвочки, не обращая вниманія на его слова, почти уже рѣшили многіе вопросы между собою, но тѣмъ не менѣе все обошлось благополучно; пригласительныя письма къ сосѣдямъ были разосланы, масса сладкихъ пирожковъ и прочаго угощенья своевременно приготовлялось на кухнѣ; Маша взяла на себя трудъ аккуратно уложить корзинки, Лиза помогала ей, Петя суетился тутъ же, повторяя безпрестанно: «скорѣе бы собрались гости, чтобы намъ пораньше тронуться». Но вотъ, наконецъ, блаженная минута наступила: Коля, Ваня и Сережа, сыновья одного изъ товарищей папы, жившихъ неподалеку, пріѣхали къ завтраку; за ними явились двѣ подруги Лизы, дочери тоже сосѣдняго помѣщика, и маленькая публика, въ сопровожденіи Анны Павловны, направилась къ озеру.
— Папочка, а ты развѣ не поѣдешь съ нами кататься?— спросилъ Петя, замѣтивъ, что отецъ, вмѣсто того чтобы спуститься къ пристани, повернулъ на-лѣво.
— Нѣтъ, дружокъ, мнѣ некогда, я буду заочно радоваться вашей радости, а когда вы вернетесь домой, то подробно разскажете, какъ провели время. До свиданія, желаю всего лучшаго.
Шумная ватага дѣтей весело бѣжала къ берегу; мальчики первые прыгнули въ лодку и взялись за весла, дѣвочки послѣдовали за ними, лакей поставилъ корзинку, Анна Павловна расположилась тутъ же и лодка отчалила отъ берега. Плавно покачивалась она на гладкой, зеркальной поверхности озера; гребцы работали усердно, вмѣстѣ съ ними гребла и Маша; большіе черные глаза ея горѣли своимъ обычнымъ огнемъ, она ловко управляла веслами, поворачивая то вправо, то влѣво и скользила между камышами, да отмелями… Прогулка продолжалась довольно долго. Наконецъ Анна Павловна велѣла причалить къ берегу, путешественники высадились, и вотъ тутъ-то началось главное веселье. Чего, чего только не придумывали, чего не выдѣлывали: играли въ кошку-мышку, въ горѣлки, бѣгали въ-запуски… потомъ, когда жара немного спала, расположились на травѣ чай пить. Лизѣ поручили хозяйничать, и она исполнила данное ей порученіе отлично; къ чаю были приготовлены сладкіе крендельки, пирожное. Дѣти, утомившись продолжительной прогулкой, кушали съ большимъ аппетитомъ, безъ умолку болтали о разныхъ разностяхъ и затѣмъ, съ разрѣшенія матери, передъ отъѣздомъ въ обратный путь, снова разбрелись но разнымъ направленіямъ лѣса, на поиски за грибами и ягодами. Въ лѣсу было хорошо, свѣжо, прохладно; высокіе зеленые деревья стояли неподвижно; мохъ, на который ступали маленькія ножки, казался необыкновенно мягкимъ; кустарники порою дѣлались до того густы, что между ними становилось трудно пробираться, а это именно и нравилось дѣтямъ; они, совершенно незамѣтно для самихъ себя, весело перепрыгивая съ кочки на кочку, уходили все дальше и, чтобы не заблудиться, безпрестанно переклинивались. Анна Павловпа, съ книгою въ рукахъ, осталась ожидать веселую компанію около самовара; горничная тутъ же перемывала посуду и убирала се въ корзину. Кругомъ все было тихо, покойно; наконецъ наступила пора отправляться. По сдѣланному заранѣе условію, Анна Павловна достала изъ кармана свистокъ и дала дѣтямъ сигналъ въ отвѣтъ на который изъ лѣсу немедленно послышалось громкое «ау!», а затѣмъ, мало-по-малу, начала собираться публика.
— Пожалуй, можно тронуться, если вся моя компанія на-лицо,— сказала она шутя.
— Маши нѣтъ,— тревожно отвѣчала Лиза.
— Гдѣ же она?
— Не знаю; я раза два-три звала, но она не откликалась.
— Въ такомъ случаѣ подождемъ немного,— она, по всей вѣроятности, скоро вернется.
Дѣти присѣли на траву; на раскраснѣвшихся личикахъ ихъ выражалось сильное утомленіе.
— Маша! Маша!— безпрестанно кричали они въ голосъ; но Маша не откликалась, а на дворѣ уже стало смеркаться. Анна Павловна, видимо встревоженная, сама нѣсколько разъ вставала съ мѣста, входила въ лѣсъ, кричала. Петя завладѣлъ свисткомъ и со слезами на глазахъ бѣгалъ сзади. Лиза тихо всхлипывала; остальная компанія печально опустила головы. Такимъ образомъ прошло около часа.
— Ну, дѣти, дѣлать нечего,— сказала Анна Павловна: — тронемтесь.
— Какъ мама, что ты, Господь съ тобою, развѣ можно уѣхать домой безъ Маши, развѣ можно оставить ее одну въ лѣсу? Вѣдь здѣсь навѣрное бѣгаютъ волки!
— Вы видите, что при всемъ стараніи напасть на слѣдъ ея мы не можемъ, а потому мнѣ кажется будетъ гораздо лучше, если сообщимъ обо всемъ папѣ, и онъ немедленно пошлетъ нѣсколько человѣкъ верховыхъ, которые навѣрное гораздо скорѣе достигнутъ цѣли. Не думайте, чтобы съ нею случилось что нибудь особенно дурное,— волковъ здѣсь нѣтъ, медвѣдей тоже; просто она, должно быть, заблудилась.
Говоря это, Анна Павловна старалась казаться какъ можно покойнѣе, но въ душѣ сильно тревожилась; да и въ самомъ дѣлѣ, неожиданное исчезновеніе Маши казалось чрезвычайно страннымъ.
——

Само собой разумѣется, что по возвращеніи домой дѣти и взрослые долго не могли сомкнуть глазъ отъ безпокойства; прислушиваясь къ малѣйшему шороху, въ ожиданіи что вотъ-вотъ наконецъ посланные пріѣдутъ обратно и привезутъ Машу; только къ утру, когда на дворѣ сдѣлалось уже совершенно свѣтло, физическая усталость взяла верхъ — Лиза и Петя заснули; заснулъ самъ Ериковъ, задремала и Анна Павловна, которая въ продолженіе всего времени, не раздѣваясь, безпрестанно выходила на балконъ. Но не успѣла послѣдняя пролежать покойно и получаса, какъ въ сѣняхъ послышались чьи-то шаги; быстро вскочила она съ кровати, накинула платокъ и стремглавъ побѣжала къ двери, у которой, вся промокшая насквозь отъ сильнаго дождя, шедшаго въ продолженіе цѣлой ночи, стояла Маша съ блѣднымъ, измученнымъ лицомъ и опухшими отъ слезъ глазами.
— Анна Павловна, дорогая моя!— проговорила дѣвочка, рыдая,— вы простите меня… не прогоните… я передъ вами очень, очень виновата…
— Иди скорѣе, Маша, или ради Бога… Но въ какомъ ты ужасномъ видѣ! вся дрожишь… тебѣ холодно…
Добрая женщина сію же минуту ввела маленькую цыганку въ комнату; сама сняла съ нея мокрое бѣлье и платье, уложила въ кровать, принесла спиртовую машинку, согрѣла чаю и начала разспрашивать что съ нею случилось; но Маша, уткнувшись лицомъ въ подушку, продолжала плакать.
Успокойся,— сказала тогда Анна Павловна,— засни, а потомъ, когда отдохнешь, разскажи намъ свои похожденія,— и вышла изъ комнаты. Въ домѣ, между тѣмъ, началось мало-по-малу обычное движеніе; сначала встала прислуга, принялась за уборку комнатъ, затѣмъ вскорѣ и дѣти поднялись. Услышавъ о возвращеніи Маши, они въ первую минуту даже не хотѣли вѣрить, полагая, что имъ говорятъ это только въ утѣшеніе; но когда Анна Павловна тихонько ввела ихъ въ кабинетъ, гдѣ Маша спала крѣпкимъ сномъ на мягкомъ бархатномъ диванѣ, то окончательно успокоились и только ожидали съ нетерпѣніемъ появленія дѣвочки въ столовой, чтобы узнать интересныя подробности ея продолжительной прогулки. Но Маша, какъ на зло, медлила выходить.
— Наконецъ-то, наконецъ!— вскричала Лиза, когда дѣвочка показалась въ дверяхъ: — мы давно уже тебя дожидаемся, ты должна разсказать намъ все, что съ тобою случилось.— Маша опустила глаза и молча остановилась около стула Анны Павловны.
— Говори, Маша, не бойся,— сказала послѣдняя: — ты вѣрно зашла слишкомъ далеко въ лѣсъ и заблудилась; такъ вѣдь, неправда ли?
— Такъ; но только не совсѣмъ, Анна Павловна; я дѣйствительно зашла въ лѣсъ, зашла очень, очень далеко; но вовсе не. потому, чтобы заблудилась.
— А почему же?
— Потому что… потому что…
И Маша, закрывъ лицо руками, громко зарыдала.
— Говори, Машута, не бойся!— успокаивали ее дѣти.
— Потому что я… хотѣла убѣжать!
— Убѣжать!— испуганно повторила Анна Павловна: — убѣжать отъ насъ! Развѣ тебѣ здѣсь худо? Это нибудь тебя обижаетъ?
— Нѣтъ…
— Тогда зачѣмъ же?
Маша по — прежнему продолжала плакать и ничего не отвѣчала.
— Говори, Маша,— сказала Анна Павловна серьезно:— я хочу, я должна знать правду.
— Да вотъ, видите ли,— начала Маша, захлебываясь отъ волненія: — вчера, во время прогулки, одинъ изъ товарищей Петиныхъ, Коля Зарницынъ, все время надо мною подтрунивалъ, увѣрялъ, что цыгане самый гадкій народъ, какой только есть на свѣтѣ, что всѣ они воры… мошенники… Я старалась отмалчиваться и отходила отъ него, но когда послѣ чаю мы отправились въ лѣсъ за ягодами, то совершенно случайно и нечаянно услышала, что онъ то же самое повторяетъ Петѣ, и при этомъ еще говоритъ, будто мое присутствіе здѣсь всѣмъ вашимъ знакомымъ кажется страннымъ, что многіе даже осуждаютъ васъ за то, что вы рѣшились принять въ домъ какого-то цыганенка, который никогда не можетъ быть товарищемъ ни ему, ни Лизѣ… что я гадкая, черная, противная дѣвчонка, что ко мнѣ непріятно даже прикоснуться, и вообще много чего въ этакомъ родѣ. Петя старался защитить меня, но онъ продолжалъ говорить свое. Я начала раздумывать, и такъ, знаете, грустно, больно и обидно стало на душѣ, вспомнился папа, вспомнилась жизнь въ таборѣ, какъ бывало иногда по вечерамъ, въ лѣтнюю пору, наши цыгане собирались около костра чтобы плясать и пѣть пѣсни; какъ онъ бралъ меня къ себѣ на колѣни, ласкалъ, голубилъ; кормилъ гостинцами, какъ бранилъ мачиху, когда она ворчала и всегда говорилъ ей при этомъ: «не смѣть трогать Машу, я никому не позволю обижать ее»; взглянула кругомъ — все такъ хорошо, тихо, покойно, птички поютъ… я пошла себѣ все впередъ да впередъ, перепрыгивая съ кочки на кочку; захотѣлось мнѣ башмаки снять и пробѣжаться босикомъ, какъ бывало бѣгала прежде, когда еще не жила у васъ; сняла ихъ, засунула за поясъ и пустилась дальше; на ходу затянула мою любимую цыганскую пѣсенку… тутъ опять припомнились слова Коли, и опять стало тоскливо… если въ самомъ дѣлѣ я такая гадкая, что ко мнѣ прикоснуться даже противно, то не лучше ли убѣжать обратно въ таборъ, гдѣ остальные люди тоже черные, гдѣ никто не будетъ смѣяться надо мною, называть косматымъ пуделемъ… «да, да, это самое лучшее», мысленно рѣшила я, и побѣжала впередъ танъ скоро, какъ только могла; долго, долго бѣжала по лѣсу, наконецъ притомилась, сѣла отдохнуть, а тутъ «вдругъ дождикъ началъ накрапывать; надѣну, думаю, башмаки, холодно становится»; опустила руку за поясъ, а башмаковъ-то и нѣтъ… дождикъ же съ каждой минутой становился все сильнѣе, въ лѣсу начало темнѣть; деревья казались мнѣ такими страшными… я заплакала, соскочила съ мѣста и бросилась дальше; но чѣмъ дальше шла въ лѣсъ, тѣмъ страшнѣе становилось, особенно, когда поднялся вѣтеръ, деревья съ шумомъ зашатались вправо и влѣво, и наводили на меня такой ужасъ, что я, не помня себя, заткнула уши и спряталась въ кусты. Долго ли оставалась тамъ, не могу сказать, но знаю одно, что когда вашъ посланный догналъ меня, то на дворѣ было совершенно свѣтло…
— И ты не рада была Маша, что тебя догнали; тебѣ не хотѣлось возвращаться къ намъ?— спросила Лиза взволнованнымъ голосомъ.
— Нѣтъ, Лиза, я уже почти начала раскаяваться зачѣмъ убѣжала, мнѣ страшно было подумать, что злая мачиха опять примется колотить меня, тяжело вспомнить, что не увижу больше никогда тебя, Петю, вашихъ родителей…— Говоря это, маленькая цыганочка заплакала.
— Не плачь,— остановила ее Анна Павловна,— забудь слова Коли Зарницына, онъ глупый взбалмочный мальчикъ, который самъ не знаетъ что говоритъ; ничего подобнаго никогда не было и быть не можетъ; мы тебя очень любимъ,— ты должна считать нашъ домъ своимъ собственнымъ.
Маша крѣпко поцѣловала руку своей благодѣтельницы и, какъ казалось, мало-по-малу совершенно успокоилась, ожидая съ большимъ нетерпѣніемъ конца лѣта, потому что съ переѣздомъ въ городъ на зимнія квартиры, встрѣчи ея съ Колей Зарницынымъ должны были прекратиться, а до тѣхъ поръ всячески старалась избѣгать его, и какъ только онъ являлся къ Петѣ, сейчасъ же, подъ предлогомъ головной боли, уходила въ свою комнату и запиралась на ключъ вплоть до самаго вечера.
Въ одинъ изъ подобныхъ пріѣздовъ, когда Машѣ почему-то сдѣлалось особенно тоскливо, и когда она, по обыкновенію забравшись въ мезонинъ, молча прогуливалась тамъ изъ угла въ уголъ, раздался сильный лай дворовой собаки.
— Что бы это значило?— сказала сама себѣ дѣвочка.— Діанка никогда не лаетъ такъ громко безъ причины,— И, вставъ съ мѣста, подошла къ окну.
— Кого я вижу!— вскричала она всплеснувъ руками: — вѣдь это папа!
Быстро спустилась дѣвочка съ лѣстницы и бросилась навстрѣчу къ высокому смуглому человѣку, одѣтому въ синій суконный кафтанъ, высокіе смазные сапоги и овчинную шапку.
— Папа, голубчикъ, неужели это ты?
— Да, Маша, это я,— отвѣчалъ цыганъ, крѣпко цѣлуя Машу,— я, моя дорогая, пришелъ взглянуть на тебя. Очень ужъ грустно стало, Машута, такъ долго ничего не знать о тебѣ. Но какъ ты выросла, пополнѣла, какая нарядная, настоящая барышня… отъ прежней Маши и тѣни не осталось; развѣ только одна косматая головка, да смуглое личико…
При словѣ косматая головка, Машѣ невольно припомнились слова Коли, она еще крѣпче прижалась къ отцу и горько, горько заплакала.
— Ты плачешь, тебѣ худо можетъ быть жить здѣсь въ барскихъ хоромахъ? Любятъ, ли тебя, моя радость, берегутъ ли, не смѣются ли? Вѣдь на нашего брата, цыгана, господа порою смотрятъ Богъ знаетъ какими глазами, насъ даже и за людей не считаютъ, въ комнаты пустить боятся — «стащутъ-молъ что нибудь, воры вѣдь, обманщики»… Скажи мнѣ, Маша, скажи всю правду, можетъ оттого и сердце мое такъ тосковало, что чуяло недоброе?
Слова эти еще больше растравили рану дѣвочки, но она не хотѣла огорчить отца и, едва сдерживая рыданіе, проговорила вполголоса.
— Нѣтъ, папа, мнѣ здѣсь хорошо, меня всѣ любятъ, берегутъ, я плачу вовсе не отъ тоски…
— А отчего же, дочка?
— Отъ радости, что увидѣла тебя.
Цыганъ нѣжно обнялъ Машу, и взявъ ея маленькія ручки въ свою жилистую, загорѣлую руку, покрылъ безчисленными поцѣлуями. Увлеченная неожиданнымъ счастіемъ, Маша въ первую минуту не замѣтила, что Петя и Коля, проходя по двору, могли не только видѣть ея свиданіе съ отцомъ, но даже слышать разговоръ.
— Здравствуй, Маша,— окликнулъ Коля,— вотъ какъ ты умѣешь привѣтливо встрѣчать гостей, когда захочешь…
Маша вздрогнула и обернулась; передъ нею стояли оба мальчика. Петя смотрѣлъ тревожно; онъ сейчасъ же узналъ Никифора, и первая его мысль была, что цыганъ вѣроятно пришелъ за тѣмъ, чтобы увести Машу. Коля, едва сдерживая насмѣшливую улыбку, съ любопытствомъ слѣдилъ глазами за малѣйшимъ движеніемъ дѣвочки.
— Это мой папа,— отозвалась послѣдняя и взглянула на Колю такъ серьезно, что онъ, при всей своей находчивости, не могъ сказать положительно ничего колкаго какъ имѣлъ-было намѣреніе, а даже посторонился съ дороги, чтобы пропустить мимо себя Никифора, котораго Маша взяла за руку и потащила въ комнаты.
— Здравствуй, Никифоръ,— привѣтствовалъ его Ериковъ, когда онъ вошелъ въ столовую.
Никифоръ отвѣсилъ низкій поклонъ и началъ разсыпаться въ благодарности за то, что господа любятъ, берегутъ и холятъ его дорогую дочурку.
— Надѣюсь, ты-не за тѣмъ пришелъ, чтобы увести ее отъ насъ?— нерѣшительно спросила Лиза,— мы такъ привыкли къ ней, намъ безъ нея было бы очень скучно.
Никифоръ вмѣсто отвѣта почтительно поцѣловалъ ручку маленькой барышни, на глазахъ его выступили слезы, онъ смотрѣлъ какъ-то странно.
— Вѣдь не возьмешь, Никифоръ, не возьмешь?
— Силою, барышня не возьму, но если она сама пожелаетъ, то буду радъ, потому что я теперь остался совсѣмъ одинъ на бѣломъ свѣтѣ; жена моя умерла назадъ тому двѣ недѣли.
— Какъ, развѣ мачиха умерла?— переспросила Маша.
— Да; ее на стало.
— Значитъ теперь никто больше не бранилъ бы меня и не билъ, если бы я жила въ таборѣ?
. Никифоръ утвердительно кивнулъ головой. Маша опустила глаза и задумалась; задумалась также Лиза. По выраженію лица подруги, она словно догадывалась, что послѣдняя была не прочь оставить ихъ, и дѣйствительно не ошиблась.
Въ душѣ маленькой цыганки происходила сильная борьба: ей жаль было отца, у котораго теперь, кромѣ нея, никого не осталось, ей даже почему-то казалось несправедливымъ жить въ довольствѣ въ то время, когда ему, бѣдному, можетъ быть приходилось вѣдаться съ нуждою; но въ то же самое время мысль о разлукѣ съ людьми, которые приняли въ ней такое теплое участіе въ трудную минуту жизни, тоже казалась ужасною. А Никифоръ, между тѣмъ, смотрѣлъ вопросительно и видимо ждалъ отвѣта.— Всѣмъ стало неловко, Ериковъ первый нарушилъ молчаніе и принялся доказывать цыгану, что онъ поступитъ неблагоразумно, взявъ Машу отъ нихъ и лишивъ ее возможности кончить курсъ въ гимназіи наравнѣ съ Лизой.
— Ты только подумай, Никифоръ,— говорилъ онъ, дружески потрепавъ его по плечу,— какую будущность можешь ты приготовить Машѣ, если снова возьмешь въ таборъ? Чему она тамъ у тебя научится, тогда какъ теперь изъ нея выйдетъ человѣкъ, который современемъ тебѣ же самому подъ старость можетъ служить опорою.
Много еще чего въ этомъ родѣ говорилъ онъ цыгану, говорилъ съ такимъ увлеченіемъ, такъ красно, такъ хорошо, что Никифоръ въ концѣ-концовъ вполнѣ согласился, въ особенности, когда Анна Павловна не только разрѣшила, но даже взяла съ него честное слово, что онъ, не менѣе какъ по крайней мѣрѣ два раза въ годъ, будетъ приходить къ нимъ, чтобы повидаться съ Машей.
— Сегодня мы тоже тебя не пустимъ,— сказалъ Ериковъ въ заключеніе,— ты долженъ непремѣнно ночевать здѣсь, и даже, если возможно, пробыть хотя нѣсколько дней.
— За ночлегъ благодарю покорно,— отвѣчалъ Никифоръ, низко кланяясь,— воспользуюсь съ большимъ удовольствіемъ, но завтра рано мнѣ необходимо быть въ таборѣ,— наши тронутся въ путь на разсвѣтѣ, я прощусь съ Машей съ вечера, чтобы утромъ уйти тихонько и никого не безпокоить.
Говоря эти слова, Никифоръ грустно взглянулъ на Машу, которая, съ своей стороны, крѣпко охвативъ его ручейками, едва сдерживала рыданія. Въ продолженіе всего остального дня отецъ и дочь были неразлучны; наконецъ стѣнные часы въ столовой пробили десять; Машу отправили спать.
— Прощай, папа,— сказала она, въ послѣдній разъ обнимая цыгана и, какъ бы чего-то испугавшись, бѣгомъ бросилась къ двери. Никифоръ молча взглянулъ ей вслѣдъ и отправился въ комнату лакея, гдѣ для него была приготовлена постель. Скоро въ домѣ всѣ улеглись, потушили огни и крѣпко заснули,— не спала только одна Маша: она чувствовала, что въ ней происходитъ сильная внутренняя борьба; и вотъ, дождавшись разсвѣта, тихонько на цыпочкахъ спрыгнула съ кровати, обулась, одѣлась, подошла къ окну и стала прислушиваться… Вотъ, наконецъ, въ лакейской что-то закопошилось, тихонько скрипнула дверь, по корридору раздались осторожные шаги; Маша вся обратилась въ слухъ и зрѣніе. На дворѣ показался Никифоръ; она спряталась за занавѣску, чтобы ее не примѣтили и долго, долго провожала глазами удалявшагося отца. Наконецъ онъ завернулъ за уголъ.
— Не видно больше… ушелъ…— вслухъ проговорила тогда дѣвочка; лицо ея въ одну минуту покрылось блѣдностію, она съ дикимъ отчаяніемъ оглянулась кругомъ, махнула рукою, открыла окно, спрыгнула во дворъ и быстрѣе молніи пустилась догонять цыгана.
——

Прошло три года; жизнь въ домѣ Ериковыхъ текла обычнымъ порядкомъ, о Машѣ не было никакихъ извѣстій. Дѣти очень скучали; сначала они все какъ будто надѣялись, что она вернется опять, что они что-нибудь узнаютъ о ней, услышатъ, увидятъ ее; но затѣмъ потеряли всякую надежду, и зачастую въ душѣ упрекали дѣвочку въ неблагодарности.
Маша, между тѣмъ, снова очутившись среди прежней обстановки, порою чувствовала себя совершенно довольною, порою же принималась тосковать и даже втихомолку плакать; ей жаль было Анну Павловну, совѣстно передъ нею, передъ ея мужемъ и передъ дѣтьми, въ томъ, что за все то доброе, что они для нея сдѣлали, за всѣ ласки, которыя ей оказывали — она, съ своей стороны, поступила относительно ихъ чрезвычайно безсердечно. Тосковала дѣвочка тоже тогда, когда вмѣсто прежнихъ теплыхъ лѣтнихъ дней наступала осень съ неизбѣжными при этомъ дождями и непогодой, когда ей было холодно, когда приходилось спать на сырой землѣ подъ открытымъ небомъ и довольствоваться самымъ скромнымъ ужиномъ.
— Маша, бѣдненькая,— говорилъ Никифоръ, прижимая ее къ груди,— вотъ видишь, тебѣ вѣдь холодно, да и кушать навѣрное хочется, а у насъ сегодня, кромѣ варенаго картофеля, ничего нѣтъ; ты моя голубка отвыкла отъ такого кушанья.
— Ничего пана; не холодно мнѣ, и вовсе не хочется кушать, это просто такъ тебѣ кажется,— успокаивала Маша отца и, какъ бы въ доказательство истины своихъ словъ, смѣясь сбрасывала съ себя кофточку и весело напѣвала одну изъ его любимыхъ пѣсенъ, въ то время какъ остальная ватага, расположившись на травѣ вокругъ закоптѣлаго чугуна, съ аппетитомъ уничтожала похлебку.
— Завтра мы остановимся на ночлегъ около одного большого города,— сказалъ кто-то изъ присутствующихъ,— тамъ говорятъ будетъ ярмарка.
— Да; можетъ быть намъ удастся выгодно купить и перепродать лошадей; тогда зададимъ пиръ на весь міръ, и на мѣсто картофельной похлебки сваримъ превосходный обѣдъ.
— А теперь пока на боковую!— замѣтилъ Никифоръ и, взявъ Машу за руку, повелъ въ шатеръ.
На слѣдующій день цыгане поднялись ранѣе обыкновеннаго, на-скоро позавтракали, сложили палатки и взгромоздившись на длинную фуру, тронулись въ путь. Маша тоже сидѣла на возу; утро было пасмурное, холодное; мелкій, точно сквозь сито моросившій дождь шелъ въ продолженіе цѣлой ночи, на дорогѣ стояли лужи; телѣга ѣхала почти шагомъ, мѣрно покачиваясь изъ стороны въ сторону, громадныя колеса ея то-и-знай глубоко врѣзывались въ колеи, и тогда тѣмъ, кто занималъ мѣста около краевъ, приходилось жутко; но Никифоръ устроилъ для Маши отличное гнѣздышко въ самой серединѣ; она полулежала на рогоженномъ кулѣ съ сѣномъ и, незамѣтно для самой себя, сладко задремала. Во снѣ мерещился ей помѣщичій домъ Ериковыхъ, Лиза, Петя, Анна Павловна и даже Коля Зарницынъ, который по обыкновенію говорилъ разныя колкости, стараясь всѣми силами вывести ее изъ терпѣнія. «Противный мальчишка!» хотѣла сказать Маша, но въ эту мину телѣга остановилась, цыгане съ шумомъ начали слѣзать и Маша проснулась.
— Пріѣхали?— спросила она, протирая заспанные глаза.
— Да; привалъ, надо отдохнуть,— отвѣчалъ Никифоръ и, взявъ дочурку на руки, осторожно спустилъ внизъ:, не успѣла Маша сдѣлать нѣсколько шаговъ впередъ, какъ вдругъ замѣтила, что тутъ же, около канавки, тоже очевидно расположившись для привала, сидѣлъ какой-то старикъ, одѣтый въ уродливую круглую шляпу съ широкими полями, дырявый плащъ и стоптанные полусапожки; рядомъ съ старикомъ помѣщалась дѣвочка, блѣдное изнуренное личико которой внушало состраданіе; между ними была поставлена шарманка. Старикъ пилъ водку и закусывалъ луковицей; спутница его держала въ рукахъ горбушку чернаго хлѣба. Маша взглянула на нее пристально, дѣвочка въ свою очередь посмотрѣла на Машу; затѣмъ обѣ улыбнулись и сейчасъ же вступили въ разговоръ.
— Какъ тебя зовутъ?— спросила Маша.
— Машей.
— Также какъ меня; значитъ мы тезки.
Между ними завязалась чрезвычайно оживленная бесѣда, изъ которой выяснилось, что маленькая незнакомка и старикъ-шарманщикъ направлялись туда-же, куда и цыгане, т.-е. на ярмарку.
— Это отецъ твой?— спросила Маша.
— Нѣтъ; дѣдушка.
— Вы идете вмѣстѣ?
— Мы всегда ходимъ вмѣстѣ; дѣдушка вертитъ шарманку, а я пою пѣсни; добрые люди даютъ намъ денегъ, на эти деньги покупаемъ кушанье.
— А папы и мамы развѣ у тебя нѣтъ?
Дѣвочка боязливо оглянулась назадъ и, замѣтивъ, что старикъ, котораго она называла дѣдушкой, занятъ разговоромъ съ цыганами, прошептала скороговоркой:
— Есть; но только они очень далеко.
— Отчего же ты живешь ее съ ними, а съ дѣдушкой?
— Старикъ вовсе мнѣ не дѣдушка; онъ просто какой-то бродяга, который два года тому назадъ схватилъ меня въ лѣсу, куда я забрела, воспользовавшись тѣмъ, что няня уснула, зажалъ ротъ платкомъ, чтобы никто ее слыхалъ моего крика, увезъ въ незнакомый городъ и теперь заставляетъ пѣть и плясать для того, чтобы больше заработать денегъ.
«Ужъ не сестра ли это Лизы и Пети, которая какъ разъ два года тому назадъ, пропала безъ вѣсти», подумала Маша и, сообразивъ, что разговоръ громко вести не слѣдуетъ, спросила объ этомъ шопотомъ. Дѣвочка очень удивилась.
— Ты развѣ ихъ знаешь?— радостно спросила бѣдняжка.
— Тише, тише,— остановила ее Маша,— старикъ можетъ услышать,— и принялась подробно разсказывать, какими судьбами, попавъ въ семью Ериковыхъ, узнала отъ дѣтей о томъ, что у нихъ была маленькая сестрица Маша, которая пропала безъ вѣсти.
— Такъ ты недавно видѣла моихъ — папу, маму, Лизу, Петю! Ахъ, какъ я была бы рада опять къ нимъ возвратиться!
— А ужъ какъ они были бы счастливы! Но постой, можетъ быть, дѣло можно какъ-нибудь уладить.
— Нѣтъ,— печально отозвалась дѣвочка, и по блѣдненькимъ щечкамъ ея покатились крупныя слезы.
Маша соскочила съ мѣста, подбѣжала къ отцу и въ короткихъ словахъ сообщила все то, что сейчасъ узнала отъ маленькой спутницы-шарманщицы. Никифоръ слушалъ со вниманіемъ.
— Надо непремѣнно доставить дѣвочку къ родителямъ,— сказалъ онъ: — Ериковы такъ много для насъ сдѣлали, что намъ было бы грѣшно и стыдно не отплатить имъ тѣмъ же; но вопросъ только въ томъ, какъ взяться за дѣло; шарманщикъ ни за что не отдастъ Машу доброй волей.
— А можетъ быть, папа, попробуй спросить.
— Нечего и думать.
— Тогда какъ же быть?
— Одно средство — украсть ее.
— Ахъ, въ самомъ дѣлѣ, какая отличная мысль!
— Только ты, пожалуйста, будь осторожнѣе и скажи Машѣ, чтобы она, съ своей стороны, тоже ничего никому не болтала; за остальное я берусь,— сказалъ Никифоръ въ заключеніе и, вставъ съ мѣста, подошелъ къ шарманщику.
— Что, дружище, притомился?— спросилъ онъ его привѣтливо.
— Да, едва ноги таскаю; вѣдь мы съ дѣвочкой-то, почитай, третью недѣлю въ дорогѣ.
— А куда пробираетесь?
— На ярмарку въ сосѣдній городъ.
— Въ самомъ дѣлѣ? Вотъ отлично, значитъ, попутчики; мы тоже туда путь держимъ. Дѣвочка тебѣ дочка или внучка?
— Внучка,— коротко отвѣтилъ шарманщикъ, опустилъ глаза внизъ и сейчасъ же перемѣнилъ разговоръ, который, впрочемъ продолжался не долго, потому что оба собесѣдника казались очень усталыми.
— Соснуть развѣ немножко,— сказалъ шарманщикъ.
— Что-жъ, дѣло доброе! Я, пожалуй, тоже послѣдую твоему примѣру,— отвѣчалъ Никифоръ.
— Машутка!— крикнулъ тогда шарманщикъ: — или сядь около шарманки, да смотри никуда ни шагу, чтобы грѣхомъ кто не укралъ ее.
Дѣвочка молча повиновалась; маленькая цыганка уже успѣла передать ей о намѣреніи отца, и она, видимо, была сильно взволнована, но старалась казаться покойной.
Старикъ вытянулъ усталыя ноги, прикрылся своимъ дырявымъ пдащемъ и почти мгновенно заснулъ; Никифоръ расположился около. Онъ лежалъ совершенно покойно съ закрытыми глазами, но не спалъ, соображая какъ бы половчѣе да поискуснѣе обдѣлать задуманное предпріятіе; и вотъ, дождавшись, наконецъ, когда сосѣдъ его захрапѣлъ, осторожно привсталъ съ мѣста, знакомъ подозвалъ Машу Ерикову и проговорилъ шопотомъ:
— Хочешь вернуться къ родителямъ?
— Еще бы, конечно, я такъ соскучилась по нимъ.
— Тогда пойдемъ со мною, я спрячу тебя въ нашу фуру; ты должна будешь скрываться нѣсколько дней, то-есть, пока мы останемся на ярмаркѣ, а затѣмъ таборъ какъ разъ направляется въ ту сторону, гдѣ живутъ твои родители.
Маша, вмѣсто отвѣта, охватила ручейками шею цыгана.
— Будь только осторожна; берегись, чтобы старикъ не услыхалъ.— По шарманщикъ, по счастію, спалъ крѣпкимъ сномъ, и проснулся только тогда, когда цыгане закопошились, чтобы отправляться далѣе.
— — Машутка!— крикнулъ онъ первымъ дѣломъ, замѣтивъ отсутствіе дѣвочки; — вѣдь этакая противная! сказалъ, чтобы сидѣла на мѣстѣ, а ее и слѣдъ простылъ. Машутка, Машутка!
Отвѣта, конечно, не послѣдовало. Машутка лежала на возу, свернувшись калачомъ, и дрожала какъ въ лихорадкѣ. Шарманщикъ былъ внѣ себя; онъ разспрашивалъ всѣхъ присутствующихъ, но, понятно, ни отъ кого не добился толку: цыгане между тѣмъ тронулись въ путь.
Прошло три дня, три мучительныхъ дня, которые Машѣ казались цѣлою вѣчностью. Но вотъ ярмарка окончилась, таборъ снова собралъ весь свой скарбъ и двинулся по направленію къ городу, гдѣ жили родители Маши. Въ дорогѣ пришлось быть около восьми дней и на девятый къ вечеру цѣль путешествія была окончена. Цыгане, но обыкновенію, расположились въ лѣсу, раскинули палатки, развели костеръ и начали варить ужинъ; но обѣимъ дѣвочкамъ было не до ѣды: маленькія сердечки ихъ бились тревожно; цыганка Маша, припомнивъ подробности своего побѣга изъ дома благодѣтелей, чувствовала, что ей стоитъ большого труда снова показаться на глаза къ Аннѣ Павловнѣ, а между тѣмъ такъ хотѣлось видѣть ее и остальныхъ членовъ семейства.
Маша Ерикова переживала еще большее волненіе: она рвалась всей душей скорѣе обнять дорогихъ и близкихъ сердцу людей, и боялась, что все это не болѣе какъ сонъ, что она должна непремѣнно проснуться для того, чтобы снова увидѣть себя въ грязной канавѣ рядомъ съ оборваннымъ шарманщикомъ. что онъ сейчасъ закричитъ на нее, ударитъ, заставитъ пѣть и плясать въ то время, когда ей хочется кушать, когда ей холодно… И много еще чего въ этомъ родѣ представлялось дѣвочкѣ; длинная вереница самыхъ разнообразныхъ мыслей тянулась въ бѣлокурой головкѣ. Она задумчиво сидѣла на травѣ и съ нетерпѣніемъ ожидала благословенной минуту, когда можно будетъ тронуться. Наконецъ эта минута наступила:
— Идите,— сказалъ Никифоръ.
Дѣвочка поспѣшно встала и, подъ вліяніемъ сильнаго волненія, въ продолженіе всего перехода почти не говорила ни слова…
Ериковы въ это время сидѣли въ столовой. Лиза за послѣдніе два года чрезвычайно выросла, Петя тоже вытянулся; они торопились скорѣе допить чай, чтобы снова засѣсть за уроки, какъ вдругъ дверь съ шумомъ отворилась и на порогѣ показалась Аксинья, а за нею маленькая цыганка.
— Маша!— вскричала Анна Павловна и дѣти въ одинъ голосъ:— Маша, милая, какъ мы рады и счастливы, что ты опять къ намъ воротилась.
Маша шла съ опущенными глазами, она была сильно взволнована, лицо ея то покрывалось красными пятнами, то дѣлалось блѣднѣе полотна.
— Я никогда не смѣла бы показаться сюда послѣ вторичнаго побѣга,— заговорила она дрожащимъ голосомъ, еслибъ не представился случай доставить вамъ большую-пребодыную радость… сейчасъ, погодите!..— добавила дѣвочка въ заключеніе и, не только не дождавшись отвѣта, но даже не успѣвъ хорошенько поздороваться, къ общему удивленію выбѣжала изъ комнаты.
— Что съ нею такое?— сказала Лиза: — ужъ не сошла ли она съ ума!
Петя всталъ съ своего стула, чтобы послѣдовать за цыганкою, но едва сдѣлалъ нѣсколько шаговъ, какъ дверь снова отворилась, и Маша опять показалась въ столовой, держа за руку другую дѣвочку почти одного съ нею роста.
— Мамочка, милая, дорогая!— вскричала послѣдняя, бросившись на шею Анны Павловны,— неужели это не сонъ, неужели я опять съ тобою… дома… но гдѣ же пана, Лиза, Петя…
Лиза крѣпко охватила сестренку за талію и прижала къ груди, а Петя тѣмъ временемъ сбѣгалъ въ кабинетъ отца, чтобы сообщить неожиданную новость. Ериковъ сначала не повѣрилъ, но потомъ, когда, войдя въ столовую, собственными глазами убѣдился въ истинѣ, то радовался конечно не менѣе другихъ и искренно отъ души благодарилъ Бога за возвращеніе ребенка, котораго считалъ навѣрное погибшимъ. Никифора позвали тоже въ столовую; общая бесѣда продолжалась далеко за полночь и спросамъ переспросамъ и разсказамъ не было конца. Цыганка Маша и отецъ ея прогостили нѣсколько дней въ семьѣ Анны Павловны и дѣти снова попытались было возбудить вопросъ о томъ, чтобы дѣвочка осталась съ ними, но Никифоръ, который теперь сосредоточивалъ всю свою привязанность на дочери, никакъ не могъ на это согласиться.
— Не просите, милые господа; мы лучше, если изволите, отъ времени до времени будемъ павѣщать васъ.
— Не только позволяемъ, но просимъ,— отвѣчалъ Ериковъ,— вы для насъ первые друзья, слѣдовательно, самые милые, дорогіе гости, потому что, еслибъ не вы, то никогда бы не видать намъ больше наше сокровище…— при этомъ онъ нѣжно поцѣловалъ свою Машуту.
— Да, папочка, это правда, еслибъ не Маша и не ея добрый отецъ, то мнѣ и теперь бы пришлось дрогнуть да голодать вмѣстѣ съ противнымъ старымъ шарманщикомъ.